Немой свидетель - Карло Шефер

Но тут выступил Ратцер:

— Значит, вы преподаете биологию, то есть «биос», жизнь, онтологическую тайну. Но при этом полагаетесь на книги, написанные людьми, которые, в свою очередь, полагались на книги! Ха-ха! Таким образом, образуется двойная трещина между экзистенцией, то есть существованием, и метаэкзистенцией, настоящая пропасть, в которой гибнет интересующий нас биос и в качестве более не существующего становится мертвым истинно, а не только на три дня, как наш возлюбленный Исусик, Господь! — Все больше возбуждаясь, он почти кричал: — Мертвый биос! Это значит: вы создаете парадоксальную гидру, обе головы которой проглатывают друг друга, из-за этого не происходит ничего из того, что вы только что утверждали и называли явлением! Поскольку Ничто — это не явление. Ха-ха!

— Если я правильно вас понял, — огрызнулся закаленный в теоретических боях с подростками учитель биологии, — вам хочется новых дискуссий. Аннета Шаван[7] повысила наш статус, так что и не мечтайте!

— Ха-ха-ха! — разразился издевательским смехом Ратцер и в восторге треснул себя по кожаной ляжке. — Вот как мы обращаемся с диалектикой! Действие и бездействие соединены в одно целое, да, бездействие как действие! Но что парализует молодежь, дамы и господа, так это черная дыра пострелигиозной эпохи, которая, разумеется, больше не пострелигиозна. Пропасти может избежать единственно лишь тот человек, которым движет священный террор протестантской искренности. Итак, туда, к точке «омега», к непорочному оргазму Бога, который должен быть нашим единственным. Амен.

— Ратцер, — выкрикнул Тойер, — заткни пасть! Все испугались, он и сам испугался, но студент пришел в восторг:

— Да-да-да, господин гаупткомиссар Тойер, мы с вами знаем друг друга! — И он погрозил ему пальцем. — Мы с ним знаем друг друга, — снова доверительно обратился он к обалдевшим родителям. — Уже дважды наши линии предназначения пересекались, что так или иначе доказывает, что мои идеи достигнут финальной контрэнтропии, а в последний раз, — тут он неожиданно взвизгнул от неподдельного гнева, — он ужасно сильно двинул меня в грудь!

Все уставились на Тойера, лишь Ильдирим смотрела в пол. Теперь гаупткомиссар все-таки почувствовал себя не в своей тарелке из-за этого мешка с дерьмом и пришел в страшную ярость:

— Ратцер, ты пустомеля и засранец! Чего ты приперся?! У тебя же нет детей! И что за хрень ты несешь?!

— Фи, как вульгарно! — насмешливо протянул студент и с улыбкой обратился за поддержкой к остальным. — Я никогда и не утверждал, что мои чресла дали жизнь христианскому дитяти. О нет! Я жертвую своим свободным временем и посещаю родительские собрания в нашем городе, чтобы вносить свою лепту, прокладывать дорогу к свету для заплутавшей во мраке молодежи и для родителей, лишенных мужества и разума, не ведающих животворной силы молитвы. Да, прокладывать дорогу к свету! А вот он, — воскликнул студент и патетически указал на Тойера, — теперь заковывает в кандалы зверей, словно они и так не сидят за решеткой, чтобы замаскировать грех мальчишки, который забрал у себя то, что ему не принадлежало — жизнь!

Тойер встал, схватил студента за шиворот и с удовольствием вышвырнул из класса.

— Я это так не оставлю, — провыл студент. — Этот город еще услышит про меня!

Тойер закрыл дверь. Вопли Ратцера сделались тише. Сыщик чинно сел, поправил галстук и уголком глаза увидел, что Ильдирим расстроенно качает головой.

— И чего вы слушали такую фигню! — вырвалось у него. — Мы и так ее сегодня довольно наслушались!

Все молчали. Прокурор достала из сумочки свой ингалятор.

Прошел еще час. Учитель физкультуры у мальчиков подробно обосновывал, почему он перед всеми присутствующими родителями, а тем более отсутствующими, должен засвидетельствовать полнейшее фиаско в деле «телесного» воспитания их детей. В особенной мере он подвергает жесткой, но справедливой критике тех господ и дам, у которых здесь учатся дочери — его коллега вскоре это подтвердит.

У Тойера ожил мобильный телефон.

— Выключить! — зарычал учитель латыни Ранфт, еще ждавший своей очереди выступить. — Немедленно! Ведите себя прилично!

Мобильник запутался в кармане брюк — Тойеру пришлось встать, и снова на него устремились осуждающие взгляды.

— Да? Что? Проклятье! Ясно. Пока.

— Я сказал выключить! Если уж немецкий язык стал непонятным, тогда неудивительно, что простой… — попытался устыдить Тойера учитель латыни.

— Не смотрите так! — с отчаянием воскликнул Тойер. — Сейчас я ухожу. У нас опять проблема в проклятом зоопарке… Я тут ни при чем.

Эту последнюю фразу он адресовал Ильдирим, но она не реагировала. Беспомощно замолчав, он вышел. Тот факт, что он совершенно ни при чем, в ближайшее время не подтвердился.

— Единственный плюс заключается в том, — журчал Кольманн разъяренному Тойеру, — что дверь починили и Богумил не может выйти наружу.

Что ж, это и в самом деле было хорошо. Поскольку студент-теолог Вольфрам Ратцер приковал себя к дверце ограды гориллы. Изнутри. На месте уже были ребята Тойера, несколько человек из зоопарка, с турбазы и, к сожалению, из газеты «Рейн-Неккар-Цайтунг» — два молодых журналиста, которые сверкали вспышками и что-то строчили блокнотах.

— Почему ты их не шуганул? — зашипел Тойер Хафнеру, но тотчас отвернулся, сморщившись. Его неистовый адепт был настолько пьян, что, пожалуй, мог упасть при попытке произнести вслух хоть одно слово. — Как вы сюда попали? — тут же заорал Тойер на журналистов.

— Через дыру в ограде турбазы, — дерзко заявил фотограф. — Мы знаем про нее после вашего последнего триумфа.

Тойер гневно шагнул к ним — щелкнула фотокамера.

— Он нам угрожал — я снял. — Пишущий удовлетворенно кивнул.

Сыщик почувствовал, как на него нахлынула волна мигрени.

— Почему вы не починили дыру за столько недель? — Он направил свою ярость куда-то в сторону Кольманна.

— Это новая, — простонал директор и показал на Ратцера. Тот с торжеством поднял к темному небу клещи.

— Я давно планировал акцию и хорошо подготовился. — Ратцер стукнул клещами о свои наручники. — Моральное банкротство проявляется в порабощении творения! Так что мой христианский долг — встать рядом с четвероруким братом, и сегодня самый подходящий день. Поскольку этот человек, — он исступленно ткнул пальцем в сторону Тойера, — обращался со мной как с собакой!

Тойер снова почувствовал на себе взгляды присутствующих.

— Он приперся на родительское собрание и всем мешал, — сообщил он, — так нельзя, вот я и…

— Так что теперь я, — продолжал орать студент, — останусь здесь и умру. И это будет не самоубийство, но мученическая смерть! — если это творение Господа, брат Богумил, не будет отпущен в соответствии с божественной волей к свободе!

К Тойеру подошел Зенф:

— Лейдиг рассказал мне, что это ваш старый знакомый. Короче, он в самом деле требует отпустить гориллу на волю, а сам хочет жить в клетке Богумила. Иначе он грозит сидеть тут прикованным, пока не замерзнет или не умрет с голода.

— Жажда приходит быстрей! — прохрипел издали Хафнер.

— Как он перебрался через ров, чтобы попасть внутрь обезьянника?

— По-видимому, он стащил доску от павильона Северного моря, вон она валяется неподалеку. — Кольманн вздохнул. — Этот парень не может остаться в зоопарке: не предусмотрено правилами.

— Он тут и не останется, почему вы так думаете? Откуда такая покорность судьбе? — Тойер почувствовал вновь закипающую ярость.

— Ах, с той январской истории… — Директор потупился.

К ним подошел патрульный полицейский:

— Наш психолог уже в пути. Он говорит, что не надо ничего предпринимать. Он попытается уговорить мужчину, чтобы тот не боялся.

— Я считаю, что этого полудурка никак нельзя уговаривать не бояться, — прорычал Тойер. — Наоборот, его надо пугать, и пугать как можно сильнее! Кто вызвал психолога к этому жалкому паршивцу, между прочим, только что очутившемуся на свободе?

— Я, нам на семинаре… — робко попытался объяснить полицейский.

— Притащите мне лучше доску. — Тойер метнул взгляд на Ратцера: тот бормотал псалмы, все тише и тише; его улыбка тоже постепенно таяла.

— Простите, не понял? — Лицо полицейского вытянулось.

— От павильона Северного моря. Это возле входа, недалеко от коз…

— О-о, он довольно далеко от коз! И вообще, каких коз вы имеете в виду? Африканских или… — Кольманн не договорил.

— Длинную доску! — заревел Тойер. — Быстро!

Подошел Хафнер:

— Шеф, вообще-то работенка эта для меня, мы оба это знаем. Но я не могу. Слишком пьяный.

Тойер кивнул.

— Потому что… — Хафнер обратился к журналистам, — я специалист по грубым делам, представляю грубое начало, но сейчас ничего не получится, так как я был на маленьком празднике. Один. Дома. Мой шеф тоже так делает.