Роман - Джеймс Миченер

Интенсивная работа изматывала меня умственно и физически, и к полудню я чувствовал себя полностью истощенным. Я откидывался на спинку стула, отодвигал рукопись и, сдерживая дрожь в руках, спускался в кухню. Включив радио, я слушал новости и наблюдал, как Эмма готовит обед. В отличие от американских семей с их полуденным ленчем, в немецких днем обедали. Занятым тяжелым физическим трудом фермерам-меннонитам в середине дня требовался не ленч, а полный обед.

Эмма несколько изменяла этим традициям, так как уже знала, что большой обед в середине дня с двумя стаканами молока и яблочным пирогом склонял меня ко сну. И она старалась готовить поменьше, но, когда в зимние месяцы в нашем распоряжении было мясо по-фенштермахерски, Эмма шла на уступки: три раза в неделю она подавала на стол тонкие ломтики этого кукурузно-мясного деликатеса. Но при этом она отказывала мне в десерте и утром, и в обед, подавая его только на ужин.

Заметив в тот день, что готовится свинина, я был несказанно рад:

— Я хорошо поработал сегодня утром и готов к хорошему обеду. Как вкусно пахнет.

Мы лакомились жареными кусочками мяса с кетчупом, когда она спросила меня:

— Что же еще было в Нью-Йорке? Ты поведал мне только плохие новости.

— Миссис Мармелл сказала…

— А она была когда-нибудь замужем? Почему миссис?

— Не знаю. В Нью-Йорке многие молодые женщины так себя называют.

— Как ты думаешь, сколько ей лет?

Она все продолжала и продолжала задавать вопросы, пока не составила для себя точную картину того, как прошли две мои нью-йоркские встречи. Но я умолчал о заказах на «Каменные стены» за границей и о переиздании моих предыдущих книг. Я предоставил ей самой позвонить в те конторы и получить известия из первых рук. Я уже понял, что подобные звонки дают ей почувствовать себя в эпицентре моих дел.

Но одна новость была особенно хороша, чтобы держать ее в секрете:

— Есть кое-что, что меня очень порадовало. Богатая кинокомпания хочет купить права на «Изгнанного». Обещают создать высокохудожественный фильм. Рад буду обсудить это, если они позвонят.

Я затронул один из щекотливых вопросов в нашей семье. Эмма была заинтересована одновременно и в моей карьере и в том, чтобы я хорошо себя чувствовал и не переутомлялся. Поэтому она настояла, что сама будет просматривать мою почту и отвечать на телефонные звонки, таким образом она была в курсе моих дел с «Кинетик» и мисс Крейн. Но в последнее время я стал замечать, что особое удовольствие ей доставляло отвечать так: «Он работает. Позвоните позже». Она упивалась этим чувством ответственности за меня и сопричастности к моей работе. Конечно, если я слышал, как она это делает, я попросту ставил телефон к себе в кабинет и снимал трубку сам. Это раздражало ее, и она ворчала:

— Я стараюсь сделать так, чтобы тебе не мешали. Они могут позвонить и попозже.

— Зачем заставлять людей звонить дважды?

— Ты занят больше, чем они. Кроме того, у них есть секретарши, они и занимаются звонками.

По поводу звонков миссис Мармелл у нас все-таки было достигнуто соглашение:

— Я хочу, чтобы ты меня всегда с ней соединяла.

Эмма кивала, но все-таки успевала задать моему редактору два-три вопроса, прежде чем передать трубку мне.

Каждый день после обеда я читал «Филадельфия инкуайер», а три раза в неделю, когда Эмма выезжала за покупками и привозила «Нью-Йорк таймс», я не без удовольствия просматривал колонки, посвященные книгоиздательству. Я гораздо больше узнавал о «Кинетик» из «Таймс», чем от миссис Мармелл. Последние новости не были утешительными. Продолжали ходить слухи о «Рокленд ойл», о той самой компании, которая владела и «Кинетик», кроме своего основного бизнеса по бензину и производству бумаги. Доходы от последнего были скромны, и они собирались от него отделаться. Претендентами на покупку были два иностранных консорциума, которых привлекла дешевизна предприятия.

Примерно через час после обеда я ложился поспать. Эту привычку я приобрел, разменяв пятый десяток лет, — к трем часам я уже начинал чувствовать усталость. Мой доктор посоветовал мне тогда: «Даже самый короткий сон снимет напряжение и улучшит ваше самочувствие».

— Странно, — сказал я Эмме, — в понедельник и вторник в Нью-Йорке я вообще не отдыхал. Все дни были наполнены встречами и разговорами. Но я совсем не чувствовал усталости.

— А сейчас ты выглядишь утомленным.

— Да, это так. Ответишь на звонки? Мне надо поспать.

Проснувшись, я не мог понять, где я. На мгновение мне показалось, что на дворе утро и я проспал. Вскочив с постели, я помчался в ванную, но, взглянув в окно, понял, который сейчас час.

Надев рабочую одежду, я направился не в кабинет, а в мастерскую, примыкавшую к дому, которую я выстроил себе на гонорары от «Нечистой силы». Там стояла деревянная скамья, к спинке которой были прикреплены металлические крючки для различных инструментов. Черной краской я аккуратно нарисовал контуры каждого инструмента под соответствующим крючком, чтобы, закончив работу, легко убедиться, что все разложено по своим местам. То, что мой дом удобен, было и моей заслугой, так как я неплохо держал в руках не только авторучку.

Но в данный момент меня интересовали три магических знака с амбара Фенштермахеров, внимательно осмотрев которые я убедился, что каждый составит превосходное зрелище. На всех трех сохранилась краска, так что они предстали перед моими глазами точь-в-точь такими, какими они были в стародавние годы. Каждый из них имел различное предназначение, оберегал от разных бед.

Работа, которую я делал, разбита на три этапа. Первый — укрепить старое дерево, заполняя трещины специальным клеем, цвета я старался сохранить первоначальные, пусть и поблекшие от воздействия внешней среды, но мне не хотелось скрывать возраст знаков. Правда, в некоторых местах все-таки пришлось чуть-чуть обновить краску, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Когда этот этап был завершен, мне предстояла другая, требующая серьезных художественных навыков, работа. Дерево, из которого была сделана основа, напоминало светлый дуб. Я приклеивал мои знаки, оставляя по краям поля. Затем брал самые яркие краски, которым всегда отдают предпочтение немцы Пенсильвании, — алый, ярко-синий, изумрудно-зеленый, ослепительно-желтый — и разрисовывал каемку, чередуя буквы и геометрические фигуры. Подобные узоры использовались в старину для оформления семейных документов. Этим искусством занимались бродячие художники в XVIII веке и довели его до очень высокого уровня. И я верил, что в своих работах возрождаю искусство своего народа.

Особенно хорошо выходили у меня большие готические буквы, которые я украшал символами живой природы — тюльпанами, птичками и геометрическим орнаментом. Под каждым из рисунков я на старонемецком выписывал название цветка или животного. Для этого я использовал трафареты, которые вырезал много лет назад.

С начала текущего, 1991 года я завершил работу с двадцатью одним знаком, и, когда я сделаю еще три, что заполучил у Фенштермахеров, окажется, что из моих рук их вышло ровным счетом две дюжины. Я никогда не оставлял их у себя, но постоянно обещал Эмме, что следующий уж точно будет специально для нее. Я дарил их друзьям, несколько продал ростокской почте, четыре самых лучших передал местным музеям, в том числе и Дойлстаунскому замку, где образцы германского искусства были представлены в изобилии. Моей работой заинтересовались еще два музея — не из местных. Но у меня было недостаточно знаков, чтобы снабжать еще и их. Я отказывался продавать мои работы, чтобы не отбирать хлеб у профессиональных художников. Я зарабатывал себе на хлеб писательским трудом. Поэтому если я и получал деньги за мои художества, как в случае с почтой, то весь доход отдавал Дрезденской библиотеке для приобретения книг по истории меннонитов и амишей.

Около пяти часов я покидал мастерскую, поднимался в кабинет и примерно полтора часа работал над рукописью. Заканчивал около семи, чтобы составить Эмме компанию за ужином. Снова слушал новости, потом шел прогуляться с собакой и около десяти был уже в постели.

Мне нравился мой образ жизни, образ жизни человека, который пишет книги и пытается сохранить традиции искусства своего народа. Я часто говорил Эмме:

— Когда в полдень спускаюсь из своего кабинета, я думаю: «Писать книги — это лучшее занятие в мире». Но когда я заканчиваю работу в мастерской, то меня посещают мысли, что именно эта работа приносит мне самое большое удовлетворение.

— Я часто чувствую то же самое, когда какой-нибудь пирог мне особо удается.

— Ну ты и сравнила!

Она немного обиделась:

— Хороший пирог не менее важен, чем твой знак.

И я извинялся:

— Эмма, я не это имел в виду. Я сравнивал два различных занятия: писание и рисование. А ты говорила о другом.