Путь в революцию. Воспоминания старой большевички. - Ольга Лепешинская

В описываемые мной времена случались порой в Сибири так называемые «ссыльные истории». Столкновение различных индивидуальностей, противоположных политических воззрений, наконец, вынужденная необходимость жить на ограниченном пространстве и в постоянном общении — приводили иногда к крупным ссорам, склокам, а подчас и драмам.

У нас в Казачинском этого, к счастью, не было. Объяснялось это не только тем, что люди, как говорится, подобрались друг к другу, но и общим желанием избежать каких бы то ни было раздоров.

Жизнь в ссылке, так же как и вообще в условиях любого принудительного режима, была серьезным испытанием для каждого из нас. Люди неустойчивые, попавшие в революционное движение случайно, быстро опускались, превращались в маленьких обывателей, отгораживались от событий внешнего мира и, в конечном счете, вообще отходили от революции. Настоящих борцов ссылка не разобщала, не отрывала от общей борьбы, а еще больше закаливала и сплачивала.

Большинство нашей колонии составляли люди одинокие. Мы с Пантелеймоном Николаевичем были известным исключением. Чтобы лучше организовать быт ссыльных, их питание, я предложила товарищам создать общее хозяйство. Первоначально эта идея не встретила поддержки: товарищи опасались, как бы на этой почве не возникло каких-либо внутренних недоразумений. Но впоследствии они со мной согласились.

Главным «бродилом» нашего ссыльного коллектива стал Виктор Севастьянович Арефьев. Так как жить ему было негде и он поселился у нас, я имела возможность наблюдать его непосредственно.

Это был очень жизнедеятельный и интересный человек. Даже в трудных условиях ссылки он старался не дать «обрасти мохом» другим людям и оставался активным сам. Он писал в газеты «Восточное обозрение» и «Сибирская жизнь», старался приобщить товарищей к культурной жизни и добивался этого, словом — действовал на остальных ссыльных оживляюще и благотворно.

Конечно, не обходилось и без споров, которые чаще всего вспыхивали на почве политических разногласий, но обычно они завершались весьма миролюбиво. Нередко в самый разгар спора кто-нибудь затягивал революционную или народную песню, все с удовольствием подхватывали ее, и страсти утихомиривались.

Вообще хоровое пение играло немалую роль в нашей духовной жизни. Мы любили петь и пели помногу. У Арефьева общение с казачинской молодежью возникло как раз на этой почве. Он учил деревенских ребят пению, создал из них хор и устраивал целые певческие вечеринки.

Спустя некоторое время мне все-таки удалось убедить наших товарищей в полезности общего хозяйства. Так и возникла в Казачинском своего рода коммуна. Устроили совместный огород, вместе ухаживали за ним и собрали неплохой урожай. Появилась даже общая корова. Все это улучшило условия нашей жизни, помогло товарищам в материальном отношении.

В общем наше Казачинское приобрело среди сибирских ссыльных славу чуть ли не самого мирного уголка. Слухи о казачинской коммуне дошли и до Владимира Ильича, который в это время находился в ссылке в районе Минусинска. Надежда Константиновна писала сестре Ленина, Анне Ильиничне Ульяновой-Елизаровой:

«…Получила вчера письмо от Лирочки Якубовой, веселое-развеселое. Описывает она свое житье в Казачинском. Там 10 человек ссыльных, большинство живет коммуной, завели свой огород, сенокос, живут в одном большом доме…»

Не будучи формально ссыльной, я обладала несколько большими правами, нежели ссыльные. Это давало мне возможность общаться с местным населением; да и сама моя работа, ее характер тоже помогали чаще встречаться с казачинскими крестьянами. Среди них завелся у нас с Пантелеймоном Николаевичем даже приятель — Никанор. Я приглашала его заходить к нам посидеть. Разговаривали мы с ним подолгу и с удовольствием. Человек он был умный, с большой природной сметкой и многое нам поведал о житье-бытье сибирского крестьянства.

Как он рассказывал — да и сами мы это замечали, — жизнь сибирского мужика только внешне казалась обеспеченной и благополучной. Лишь казачьи поселения жили относительно хорошо благодаря всякого рода привилегиям, которые давала им администрация, хотя и в них уже произошло социальное расслоение. Рядовые же крестьяне, несмотря на обилие земли, постоянно испытывали эксплуатацию со стороны кулачья и притеснения со стороны царских чиновников.

Положение фельдшерицы позволяло мне выполнять некоторые поручения товарищей по связи их с волей. Удавалось также проводить среди крестьян кое-какую просветительную работу, беседовать с ними. Однако последнее сильно не нравилось врачу, ведавшему амбулаторией, и уж конечно — уряднику.

Относились ко мне казачинские крестьяне с доверием. Но с некоторых пор я стала замечать, что расположение их ко мне как будто исчезает. Причина этого была мне сначала непонятна. Вскоре я все поняла. Оказалось, что тут не обошлось без «содействия» урядника.

Как-то он заглянул ко мне в амбулаторию и завел разговор издалека, причем в самых любезных тонах:

— Как поживаете, Ольга Борисовна? Что никогда к нам не заглянете? Али уж больно зазнались?

Я холодно ответила, что зазнаваться мне нет оснований, а если кто-нибудь у него в семье заболел, то всегда готова помочь.

— Да нет, — ответил урядник, изображая на лице улыбку, — больных у нас, слава господу, нет. А вот так, в гостишки бы пожаловали: супруга моя вас приглашает… — он фамильярно взял меня за плечо.

Я отодвинулась и нахмурилась. А он продолжал:

— Чайку попьем, в картишки сгоняем. А? — Но видя, что я никак не проявляю любезности и не отвечаю на его приглашение, вдруг переменил тон и сказал сухо и слегка угрожающе: — Муж-то ваш, Пантелеймон Николаевич, какими делами занимается? А?.. Беседы с молодыми парнями заводит. Аль не так? К чему бы это?..

Он так и ушел ни с чем, явно оскорбленный моим отказом принять его приглашение.

— Ишь ты, отказывается… — бормотал он. — Я ведь тоже не всякого приглашаю, а она — на-ко вот…

Посещение это заставило меня призадуматься. Зачем приходил урядник? Чего он хотел? Что замышлял? Работа у меня в тот день не клеилась; что бы там ни было — ясно одно, что мы с Лепешинским на заметке, и надо ухо держать востро. Лучше всего, конечно, было бы перебраться в другое место; тем более, что отношения мои с врачом ухудшались день ото дня. Заведующий амбулаторией придирался ко мне по всякому поводу и несомненно хотел избавиться от моего присутствия.

А вскоре произошел еще один эпизод, окончательно убедивший меня в необходимости как можно скорей уехать из Казачинского.

В селе неожиданно вспыхнула эпидемия брюшного тифа. Были приняты нужные меры; а я, кроме того, провела среди населения несколько бесед, в которых обращала внимание слушателей на необходимость обмывать сырые фрукты и овощи.

Через несколько дней после этих бесед я закончила амбулаторный прием и отправилась навестить больных на дому. Ехать надобно было в одну из ближайших деревень. Добравшись дотуда и войдя в избу, я, к своему удивлению, не застала па месте больного, и у меня мелькнула мысль о его смерти. Однако хозяйка имела обычный вид, и ничего не говорило здесь о горе. Я недоумевала.

— Где же ваш больной? — спросила я ее. — Где ваш муж?

Она взглянула на меня исподлобья и сказала недоброжелательно:

— А нету у нас никаких хворых. Ступай откуда пришла…

Уехать, не осмотрев человека, болеющего тифом, я, конечно, не могла и стала настаивать на том, чтобы мне показали больного. Хозяйка отвечала мне грубо и резко, и только угроза обратиться за содействием к власти заставила ее уступить. Но и тогда она зло бросила:

— Все-то тебе мешает… Брусника, прости господи, и та занадобилась! Для ча ты ее керосином-то приказала облить?

Я смотрела на нее, не понимая, о чем идет речь: какая брусника, какой керосин?.. Вероятно, у меня был довольно растерянный вид, ибо крестьянка сразу же рассказала мне вот что. Урядник предупредил их: «Придет к вам фельдшерица — будет требовать, чтобы вы всю бруснику порешили, керосином заливать велит, потому как от нее вся зараза идет…» Теперь все стало понятным. Брусника была одной из доходных статей в крестьянском бюджете; и урядник знал, какого рода провокацию нужно подстроить, чтобы восстановить против меня жителей села и близлежащих деревень.

Пришлось разубеждать хозяйку; и только после этого она показала мне больного, запрятанного в кладовушку. Со следами провокационной выдумки урядника я встретилась и в других домах.

Возвращаясь домой, я мысленно оценивала обстановку. Итак, местный царь и бог — урядник объявил мне войну. А значит, и Лепешинскому. История с брусникой — только начало. За нею, конечно, последуют другие, еще более сложные…

Когда я рассказала о происшедшем мужу, он невесело улыбнулся.