Путь в революцию. Воспоминания старой большевички. - Ольга Лепешинская

— Нельзя нам тут оставаться, Оля. Того и гляди, что за какую-нибудь «провинность», сочиненную урядником, поедешь на Север, в самую тайгу…

Оказалось, что и он сегодня, сам не зная того, проштрафился. Вместе с Арефьевым они прогуливались по селу и, незаметно для себя, перешли запретную зону. Выручил их только случай: деревенский мальчуган, заметив куда они пошли, сказал об этом; и только тогда они спохватились, что совершили нарушение.

Обсудив все, мы решили, что выжидать дальнейшего не следует. Нужно срочно перебираться отсюда, хотя это и было делом нелегким. А между тем новые события не заставили себя ожидать.

Господин урядник — озлобленный провалом своей «брусничной» провокации — начал, не стесняясь, сочинять по адресу Пантелеймона Николаевича всевозможные гнусности и небылицы. То он писал в Енисейск о неподчинении Лепешинского правилам административного режима, установленного для ссыльных, то обвинял его в нелегальном общении с местным населением. Приходилось в самом непродолжительном времени ожидать новых репрессий.

Нужно было принимать срочные меры и, прежде всего, опровергнуть все те выдумки, которые возвел против Лепешинского урядник. Я выехала в Енисейск, где находилась управа, которой подчинялась Казачинская амбулатория. На наше счастье начальником врачебной управы был весьма отзывчивый и порядочный человек — доктор Станкевич. Сочувствуя нашему положению и понимая всю опасность урядничьих доносов, он энергично вступился за Пантелеймона Николаевича. Прежде всего он написал исправнику, что, обвиняя Лепешинского в присутствии на какой-то нелегальной вечеринке, урядник солгал, ибо он, Станкевич, был в указанное время в Казачинском и играл с Лепешинским в шахматы. Таким образом, непосредственная опасность для Пантелеймона Николаевича миновала. Но доктор Станкевич сделал для нас и другое доброе дело, имевшее не меньшее значение: он помог мне добиться перевода по службе. Я получила назначение фельдшерицей в село Курагинское Минусинского уезда, расположенное гораздо южнее Красноярска.

Что же касается нашего супостата, то политические ссыльные мстили ему тем, что беспрестанно посылали всякого рода корреспонденции в сибирскую прессу, обличавшие его проделки, и добились того, что он в конце концов был вынужден «запросить пардону» и уйти в отставку.

НА ПУТИ

В КУРАГИНСКОЕ

Получив перевод, я быстро собралась в дорогу. Пантелеймон Николаевич должен был ожидать, пока я устроюсь на новом месте, и после этого переехать ко мне. Дорога лежала через Красноярск. Я приехала туда и неожиданно встретила свою давнюю приятельницу Тоню Розенберг, к тому времени уже ставшую женой Старкова. Вместе со своей матерью она направлялась в село Тесинское, где находился в ссылке В. В. Старков.

Тоня сообщила мне, что сейчас в Красноярске находится Владимир Ильич Ульянов, который приехал из Шушенского полечиться.

— Не сходить ли тебе к нему? — предложила она.

Возможность увидеть Ленина привлекала меня. Впечатление от его сильного, яркого выступления против Струве — тогда, в Лесном — сохранилось; но мне казалось неудобным беспокоить человека, с которым я незнакома. Было тут и еще одно обстоятельство.

В Казачинском, в колонии политических ссыльных не раз заходил разговор о руководителе петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Те, кто знали его по совместной революционной работе (например, Ф. В. Ленгник), говорили о нем как о широко образованном марксисте и политическом деятеле общерусского масштаба; но народоволец Арефьев и Пинчук, признавая его качества, приписывали ему почему-то замашки «генеральствующей» личности. Воспоминания об этих разговорах встали в моей памяти, и я заколебалась: не покажется ли мой визит к Ульянову навязчивым.

Во время нашего разговора с Тоней раздался стук в дверь — и на пороге показался сам Владимир Ильич.

Узнав о моем приезде, он, оказывается, сам поспешил разыскать меня. Приветливо поздоровавшись, он просто, как старый знакомый, принялся расспрашивать о жизни казачинской ссыльной колонии, о каждом из ее членов в отдельности. Все интересовало его: и кто чем живет, и каково материальное положение товарищей, каковы взаимоотношения между представителями народовольцев и социал-демократов, он интересовался, не преследует ли ссыльных полиция, занимаются ли они литературной работой.

Искренняя заинтересованность в судьбах людей, человечность проглядывали в каждом его слове. Не прошло и нескольких минут, как от моей стеснительности и нелепых сомнений не осталось и следа. Передо мной был в высшей степени сердечный и обходительный человек. Это умение Ильича сходиться с самыми различными людьми, привлекать их к себе с первого знакомства не раз поражало меня и во время последующих встреч с ним.

Я постаралась ответить на все интересовавшие Ленина вопросы. Рассказала о казачинском житье-бытье, о стычках с урядником.

— Да, да, я слышал об этом, — заметил Владимир Ильич и затем, несколько неожиданно, спросил: — А вы, кажется, едете на новую службу?

Оказывается, он и об этом осведомлен. Меня это не могло не удивить, однако позднее я поняла, что осведомленность Ильича о других ссыльных не была результатом беспредметного любопытства. Дело в том, что находясь в любых условиях, он старался сгруппировать, объединить наиболее последовательных марксистов, подготовить их для дальнейшей революционной работы. Он естественно становился центром, вокруг которого сплачивались другие товарищи. Они-то и информировали его о людях, которые могли быть полезны нашему делу.

— Ну, а муж тоже собирается переехать? — поинтересовался Ленин.

— Если удастся, то обязательно.

— Надо сделать, чтобы удалось, — сочувственно сказал Владимир Ильич. — А в Минусинск, на пароходе, отправимся вместе… Вообще необходимо нам всем быть ближе друг к другу, — добавил он.

По отношению ко мне, готовившейся стать матерью, он проявил себя заботливым и чутким товарищем.

Ильич спросил меня:

— Чего бы вам сейчас хотелось поесть?

Я, смеясь, ответила:

— Мой младенец хочет омаров.

Пошутить так я решилась только потому, что считала просьбу мою невыполнимой. Я была в полной уверенности, что Ильич и не подумает принимать мои слова всерьез. Но не успела я добавить, что шучу, как он схватил фуражку и быстро вышел на улицу. Смотрю — он вскоре возвращается с раздобытыми в каком-то магазине консервами из омаров.

И после этого, собираясь в обратный путь и зная, что я еду в том же направлении, он освободил меня от всяких хлопот, связанных с дальнейшим нашим передвижением до Минусинска: сам позаботился о приобретении билетов, сам закупил продовольствие на дорогу.

Почти сразу же после этой встречи с Лениным, под ее свежим впечатлением, я написала мужу в Казачинск — насколько ошибочным было мое первоначальное представление об Ильиче как о малодоступном человеке и каким приветливым и обаятельным он оказался на самом деле.

ВВЕРХ ПО ЕНИСЕЮ

С ИЛЬИЧЕМ

О своей поездке в Красноярск, после полуторагодичного пребывания в Шушенском, Ильич вспоминал с удовольствием: «Как ни мало в Красноярске публики, а все-таки после Шуши приятно людей повидать и поразговаривать не об охоте и не о шушенских „новостях“»[2].

В назначенный день мы двинулись по Енисею из Красноярска в Минусинск. Не помню уж, на каком мы ехали пароходе, но в общем это было какое-то малосильное судно, вяло шлепавшее колесами и медленно двигавшееся против течения могучей сибирской реки. Погода стояла ясная, тихая; и плавание это оказалось отличной прогулкой.

Владимир Ильич, как-то особенно проникновенно и тепло любивший природу и по-человечески просто общавшийся с нею, не уставая любовался окрестностями Красноярска. А окрестности эти и впрямь необычайно живописны! Позднее, находясь в эмиграции в Швейцарии, среди знаменитых Альп, я однако никогда не могла забыть этих чудеснейших мест… Далеко, к самому горизонту, уходит темно-зеленая стена лесов — енисейская тайга. Под набегающим ветром она колышется, словно волны моря. На холмистых и скалистых берегах возвышаются раскидистые кедры и сосны, могучие ели. Вдалеке величественным каменным поясом поднимаются Куйсумские хребты, отроги Саян, а здесь, поближе, как острова, вздымаются знаменитые «Столбы» — гряды причудливых отвесных скал… Необыкновенно хорошо!

В девятиместной каюте вместе с Лениным помещались я, моя воспитанница пятнадцатилетняя девочка Лена Урбанович, Тоня Розенберг с матерью и еще пять незнакомых нам пассажиров. Из соображений конспирации политических разговоров мы не вели.

Выходя изредка на палубу, Ильич любовался дивными видами енисейской природы. Однако здесь он бывал неподолгу, чаще оставался в каюте. Наши места находились по соседству. В один из дней, когда мы оба, расположившись на своих койках, углубились в чтение, я невольно обратила внимание на частый шорох страниц. Я оторвалась от чтения и бросила взгляд на Ленина. То, что я увидела, поразило меня: он читал с необыкновенной быстротой; едва я успевала прочитывать в своей книге несколько строчек, как Владимир Ильич уже перелистывал страницу. Пригляделась к его раскрытой книге, увидела, что она на немецком языке, — и удивленно спросила: