Наваждение - Владимир Романовский

– А теперь сделать ничего нельзя, – сказала Фотина, снова надеясь, что Белинский возразит.

Белинский – возразит?

Белинский – уголовник, из тюрьмы сбежал, вор и бандит. За соломинки цепляешься, Фотина. И вообще – чего ты тут с ним расселась? Иди домой, обними сына, скоро тебя посадят, отправят в исправительное учреждение и будут исправлять. Так исправят, что родная мать не узнает, Крессида Андреевна. А сын тем более.

Съели шницель по-венски с картошкой и луком, выпили пива, заказали кофе с наполеонами. Наполеоны оказались подсохшие и сыпались крошками на стол, на пол, и на одежду. Ненастоящие наполеоны. Адьютанты.

Вдруг оказалось, что у Белинского в кошельке совершенно нет денег. Кошелек вот есть, а денег в нем – ни рубля. Только какие-то документы на имя Догромыжского, Мстислава Семёновича, и фотография толстой дамы с глазами навыкате, с зелеными бусами на пышной груди. И поняла Фотина, что далеко не всему, что говорит Белинский, можно верить. Впрочем, она и до этого так думала.

– Представляешь, – говорил Белинский, улыбаясь заискивающе, – понятия не имел! Думал, пара тыщ есть, как минимум. Вот ведь конфуз какой, Плевако, позор и ужас вагнеровский. Слушай, я тебе, конечно, отдам, при первой же возможности, завтра отдам, ладно? В Автово к тебе приеду. Ты меня прости, а? Мне правда очень стыдно, а Плевако? Не, ну правда.

Фотина отмахнулась от него, достала кошелек, и расплатилась с надменной официанткой, презрительно глядящей на нее и на Белинского.

Они вышли из кафе. Белинский огляделся, сунул руки в карманы, повернулся к ней, скривился стыдливо, и сказал:

– Не, ну правда, Плевако, я тебе завтра отдам, и еще угощу…

– Да заткнись ты, – сказала Фотина. – Отдам, помогу, заплачу, выручу – слышали мы все это, слышали. Не ты один такой. Все мужики такие. Врут все время.

– Нет, я, если сказал…

– Считай, что не говорил ничего. И помолчи. Впрочем … кто такие веристы?

– А?

– Веристы.

– Композиторы такие. Оперу сочиняли…

– Опять врешь. Ничего ты не знаешь.

– Нет, как же, знаю прекрасно, Леонкавалло, Масканьи…

– Знаешь? Какой Сканьи?

– Масканьи.

– Знаешь?

– Знаю.

– Врешь. Врешь, Белинский. Вот идет прохожий, по виду образованный, давай спросим!

– Ты по очкам определила, что он образованный?

– Заткнись. Простите пожалуйста! – обратилась она к человеку в плаще и в очках, с портфелем. – У нас тут спор. Скажите пожалуйста, вы не знаете, кто такие веристы?

– Веристы? – переспросил человек, останавливаясь. – Ну, это такое направление … в живописи … реалистическая струя в живописи барокко. Изображали низы жизни. – И вдруг человек просветлел и сказал висхищенно: – Какие у нас дискуссии бывают, в нашем городе! Вот что значит – Питер! Имперская столица, не так ли! Простые, с виду невзрачные, люди рассуждают и спорят о культурных сферах! Ну, всего доброго, я спешу, до свидания.

И ушел.

Простая невзрачная Фотина презрительно посмотрела на простого невзрачного Белинского.

– Нет, в живописи тоже наверное есть что-то … – смущенно сказал Белинский. – Более того, наверняка есть. Но в музыке … Надо бы его догнать и рыло начистить.

– Заткнись, – велела ему Фотина.

Он замолчал, и стал весь какой-то жалкий.

– Ты куда сейчас? – спросила она.

– Э … не знаю. Пройдусь. Денег нет, иначе бы я тебя до дому на такси прокатил.

– А ночевать тебе есть где?

– Ночевать? Э … да глупости, найду что-нибудь … кого-нибудь…

– Ты правда из тюрьмы сбежал?

– С зоны.

– И тебя ловят?

– Да.

– И знают, что ты в Петербурге?

– Ну так я ж тебе говорил, Плевако, настучала дура эта из «Комиссии». Да мне уж самому надоело, все в бегах, пойду завтра сдамся. За добровольный приход пару лет скинут, может быть.

– А сегодня не хочешь пойти?

– Нет, сегодня не хочу. Слушай, а у тебя можно переночевать? Только одну ночь. Я буду тихо. Лягу и усну. И по ночам я не храплю и не пукаю, тихо сплю.

Фотина закатила глаза. Ну вот. Так и знала. Чего я с ним путаюсь, время теряю? Мне дома нужно быть, с сыном. Теперь еще и переночевать просится. Будет отвлекать от общения с семьей перед разлукой. А нужно еще придумать что-то, чтобы сыну сказать – по поводу штрафа, тюрьмы … и матери сказать…

А ведь говорить нужно сегодня.

Фотина поняла, что потому и не поехала сразу домой, что говорить ей не хочется – ни с матерью, ни с сыном! Неизвестно еще, как они отреагируют, каждый по-своему.

А если взять Белинского с собой, то по крайней мере сегодня говорить ничего не нужно, ни сыну, ни матери. Потому что разговор семейный, а Белинский – посторонний.

– Лови такси, – сказала она. – Поехали. Черт с тобой. Так я и знала.

В подъезде она велела ему:

– Говори поменьше. Мать у меня злая, а сыну твое уголовное влияние не нужно. Помалкивай. Ты мой соученик, в городе проездом.

Он хотел возразить, но передумал и просто кивнул.

12

Оказалось, что Крессида Андреевна прекрасно помнит Белинского, а Белинский ее. И чаем его когда-то поила, и пряниками угощала, и по голове ученичской непутевой гладила, и даже один раз зашивала ему брюки, порванные в драке. Есть такие женщины, у которых слабость к уголовникам.

– Ну, как поживаешь? Чем занимаешься? – радушно спрашивала она, собственноручно наливая чай.

В иных обстоятельствах Фотину бы это шокировало, но в данный момент мысли ее заняты были совсем другим.

Белинский пил чай в кухне, вежливо беседовал с Крессидой Андреевной, рассказывал, что работает в Перми, в театре, осветителем. Женат, детей нет. Бритву забыл в поезде.

Пришел умный сосед Валерий Палыч в трусах, майке и синих тапочках, и попросил посмотреть игру команды «Зенит», потому что, стеснительно сообщил он, у него телевизор испортился. Ему предложили чаю, и он помялся, но согласился, косясь на Белинского, и устроился в проходной комнате перед телевизором. Пришла его жена с бутылкой каберне и ветчиной, и сказала, что тоже хочет смотреть футбол, но может и за столом посидеть, дети уехали на неделю к бабушке, в доме одной тоскливо. Потом пришли соседи слева, волнующиеся по поводу мусоропровода. Вероятно, они тоже хотели чаю, но Крессида Андреевна с ними быстро разобралась. Чай подан был в проходной комнате, Белинский занял место в кресле, познакомился с гостями, и странным образом произвел на них самое благоприятное впечатление. Постепенно все увлеклись его россказнями о Перми, о театре, о зрителях, об актерах и актрисах и закулисных интригах. Ну и что, что внешность бандитская. Попробуй поработай в театре осветителем – еще неизвестно, какая у тебя будет через пару лет.

Хотя, конечно же, дамы и господа, и Валерий Палыч, коротко остриженный, лысеющий, в старомодных очках; и жена его Анастасия Тарасовна, дама росту небольшого, но телосложения мощного, с жесткими крашеными волосами, зачесанными назад, и глазами партийной функционерши советских времен, коей она, возможно, и являлась во время оно; и Крессида Андреевна в старом халате, с углами рта, загибающимися книзу; и сама Фотина с самодельным маникюром – все они в данный момент старались ублажить чем-нибудь именно Белинского – человека с внешностью бандита. Не потому, что боялись его – нет, хотя и витало в атмосфере что-то, говорящее, что человек этот не совсем безопасен – а именно потому, что он, вроде бы бандит, оказался на поверку вполне себе приличный человек, да еще и не глупый; и имел даже семью (этому все верили, кроме, разумеется, Фотины), и работал на вполне респектабельной должности. Это было приятно, хотелось его поощрить. Так поощряют пьяниц, у которых неожиданно открылись способности к инженерии или фермерству; туповатых невежд, вдруг выдающих на гора светлую мысль; спортсменов и актеров, пробующих себя на политическом поприще.

Белинскому внимание к его персоне, очевидно, нравилось.

По телевизору закончился футбол, и началась программа эстрадной песни, которую слушали вполуха – до тех пор, пока Белинский не обратил внимание и не выдал следующее:

– Сколько средств вбухано, а? И декорации, и освещение, и кондиционер, и телекамеры, и реклама в течение всей предыдущей недели. Шоу стоит миллионы, и всё для того, чтобы взрослые люди вышли и спели скучные слова под скучную музыку, со множеством повторений.

Все согласились. Тем более, что в этот момент трое взрослых людей на экране третий раз подряд исполняли припев песни, который звучал так:

Поднимем же, мальчики,Красивые бокальчикиПрозрачныеЗа Леонида БрежневаРоскошного и нежногоПоднимем мы свои бокальчикиХрустальные.

Поздней ночью, когда гости разошлись, сын Коля вышел из спальни, познакомился с Белинским, и ушел в туалет, а Крессида Андреевна проснулась в своем кресле, сказала «Спать хочу, не могу, спокойной ночи», и ушла в спальню, Белинский сказал: