Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

Почти такие же мысли бродили в головах Кромвеля, Риотсли и канцлера Рича, которые безуспешно пытались уговорить монахов покориться. Добровольно принять такие муки и из-за такой ничтожной причины было актом бессмысленной глупости, достойной обитателей сумасшедшего дома, за которую они заплатят полной мерой и даже сверх того. А если они примут присягу, их монастыри пощадят и они сохранят свои собственные жизни. Месть же папы не сможет достичь их из далекого Рима.

Но Кромвель и вся его банда были посрамлены людьми, которые оказались сильнее самих себя. Пройдя через месяцы нескончаемых пыток, когда губы у них бывали так разбиты и кровоточили, что не могли даже правильно произносить слона, монахи продолжали твердить одно: «Папа является потомком по прямой линии святого Петра, которому Христос сказал: «Следуя этой дорогой, я построю всю свою церковь». Так как же обычный мирянин, если даже он так высокороден и могуществен, как король, может возложить на себя эту власть, данную Богом не ему?» И никакие пытки, которые применялись к их истерзанным болью телам, не могли заставить их изменить хоть слово в этой их многократно и терпеливо повторяемой фразе.

В своей камере в Тауэре сэр Томас Мор стоял, крепко обняв свою любимую старшую дочь. Маргарет пока еще позволяли навещать его; сегодня она пришла специально, чтобы разделить с ним его боль. Кромвель приказал, чтобы монахов-картезианцев, приговоренных к казни, провели перед камерами сэра Томаса и епископа Фишера, с тем чтобы оба они могли оценить целительный вкус той тошнотворной пищи, которая скоро будет поставлена и перед ними, если они откажутся подписать акт о главенстве английского короля над церковью.

Епископ Фишер был одним из самых горячих сторонников Екатерины, а сэра Томаса Мора даже иностранцы, мало знавшие Англию, считали мудрейшим, неподкупнейшим человеком во всем христианском мире. Так что, если бы удалось сломить сопротивление этих двоих, это добавило бы много перьев на шляпы Генриха и Кромвеля. Если бы они отреклись от власти папы римского, кто еще в Англии посмел бы отстаивать ее? Даже леди Мария дважды подумала бы, прежде чем отказываться принимать присягу. Оппозиция королю распалась бы, как никому не нужная кучка дохлых мотыльков.

Душераздирающая процессия остановилась перед их окнами. Монахи были связаны по двое, хотя веревки были абсолютно ни к чему. Даже если бы они захотели сбежать, они все равно не смогли бы сделать и шага навстречу свободе, так как кости у них были безжалостно переломаны за многие часы перенесенных ими пыток.

Застонав, Маргарет спрятала лицо на груди отца.

— Я не могу вынести этого. Не могу!

— А вот они смогли вынести невыносимое. Молись за них, Мэг.

— Какая польза им теперь от моих молитв? — Она разрыдалась, хотя на пути сюда, в Тауэр, поклялась себе, что не будет плакать в присутствии отца. — Нет, отец, не заставляйте меня смотреть на них.

— Разве с тех пор, когда я впервые взял тебя на руки, я заставлял тебя делать что-нибудь?

— Тогда, если просите, я должна исполнить вашу просьбу. — Она позволила ему подвести себя к узкому окошку. Он гладил ее роскошные волосы, нежно приговаривая при этом:

— Не надо больше плакать, Мэг. Твои слезы унижают их. Разве они не заслужили вместо этого твоей улыбки? Посмотри, они же не плачут по себе.

— Они выглядят… счастливыми!.. — Последнее слово она произнесла с изумлением.

— Конечно, они счастливы. И на лицах у них не горестные мины несчастных узников, гонимых навстречу жестокой судьбе, а счастье женихов, готовящихся к свадьбе.

Отец и дочь стояли, обнявшись, пока повозки с узниками не исчезли из их поля зрения, направляясь в последнее для этих людей путешествие через зловонный город.

«Сколько же времени пройдет, прежде чем их телам позволят умереть? — подумала Маргарет, содрогаясь от ужаса. — Три часа, четыре, может быть, и больше, гораздо больше». Виселицы стояли за чертой города, и когда они доберутся до них… Картины этой бесконечно долгой жестокости, промелькнувшие перед ее глазами, заставили ее вновь расплакаться, хотя она и решила больше не делать этого. Сэр Томас отвел ее от окна и усадил на стул, пытаясь утешить ее.

— Мэг, ты должна перестать оплакивать их. Радуйся тому, что месяцы их страданий подошли к концу. Их выпустили из тюрьмы, и они перейдут в вечность. Лучше поплачь об их убийцах, ибо скоро им очень понадобятся твои слезы.

Она с большим трудом подавила рыдания, позволив отцу вытереть ее мокрые щеки. Он печально посмотрел на грязную тряпку, заменявшую ему носовой платок.

— Что за стыд использовать это, чтобы вытереть твое лицо, но ничего другого у меня нет.

Когда он хотел отбросить тряпку прочь, она выхватила ее у него и спрятала в свой кошелек.

— Пусть это останется у меня, прошу вас.

Ее пальцы коснулись тряпицы; с этого времени она станет для них заботливо хранимым достоянием.

— Мэг, я боюсь, что ты сейчас посчитала меня жестоким человеком, когда я упрашивал тебя сказать последнее «прости» моим хорошим друзьям.

— Как я могу так считать, когда жестокость и вы — понятия несовместимые?

— Я хотел, чтобы ты взглянула на них и когда-нибудь смогла описать эту сцену своим внукам и сказать: «Это был самый великий день в моей жизни, когда я наблюдала, как четверо храбрецов идут на смерть за свою веру». Ты будешь помнить их?

Маргарет кивнула, не в состоянии произнести ни слова из-за комка в горле. Неужели ее отец не понимает, что не пройдет и нескольких недель, как они опять будут стоять у этого окна, но в гораздо более великий и печальный день, чем этот? Чувство надвигающейся потери пронзило ее, как кинжал, и она чуть не вскрикнула от боли. Потом, как противоядие, все затопило чувство жгучего гнева, сорвав с ее губ беспорядочные слова:

— Я ненавижу ее! О, как я ненавижу эту дьяволицу! Если бы я могла стоять здесь и смотреть, как ее волокут на смерть…

Не было нужды говорить, о ком идет речь.

— Я не ожидал от тебя подобных речей, Мэг.

— А что я могу поделать с собой? Я всего лишь слабое человеческое существо.

— А я никогда и не хотел, чтобы моя дочь была святой. Но я прошу тебя избавиться от этих чувств. Для твоей же пользы, а не для нее. Ненависть разъедает, как ржавчина, носителя ее, а не того, на кого она направлена.

— Но она принесла так много несчастий стольким невинным людям! Если бы не она, вы сейчас были бы дома вместе с нами, такими же счастливыми, как и прежде. — Она внезапно оборвала себя, кусая губы. — А эти несчастные монахи? Ведь их сейчас распинают на крестах тоже из-за нее.

— Нет. Они умирают, потому что отказались отдать цезарю то, что цезарю не принадлежит.

— Но причиной-то этому она.

Ее отец, сам того не зная, вдруг, как эхо, выразил чувства Екатерины:

— Дочь моя, мне хотелось бы, чтобы ты пожалела ее.

— С какой это стати? На свете нет существа, меньше заслуживающего жалости, чем она. Отец, у нее есть все, все, чего она когда-нибудь хотела, за что боролась и строила козни, чтобы этим обладать.

— Все? Подумай еще раз, Мэг. Чем ценным она сейчас владеет? Чужой короной и титулом, который она украла у другой женщины. Дочерью вместо сына, который один мог принести ей длительную безопасность. Ненавистью народа, чьи сердца все еще принадлежат королеве Екатерине. Кучей врагов при дворе, которые неустанно устраивают заговоры, чтобы свергнуть ее. И мужем, чья страсть к ней, как говорят, угасает, и который ищет для себя… э… удовольствий где только можно. И ты считаешь, что эти башмаки ей впору?

— Нет, но…

— Вот что я тебе скажу. Она всегда любила танцевать. Она и сейчас весело танцует при дворе и своей маленькой изящной ножкой сшибает мужчинам головы, как мячики. Но я ручаюсь, что придет день, когда начнутся такие танцы, которых раньше никогда не бывало… и ее собственная бедная голова затанцует прочь, чтобы присоединиться к другим.

Маргарет молчала, охваченная благоговейным страхом, ибо ее отец выглядел и говорил, как провидец.

Начиная с деяний этого дня, король далеко прошел по своему залитому кровью пути, но даже и тогда он не смог пересилить себя и приказать совершить последнюю жестокость по отношению к старому больному человеку и другому, который когда-то приходил и беседовал с ним с дружелюбной добротой. Поэтому в Тауэр был послан Кромвель с посланием для обоих узников.

— Король будет очень щедр и позволит вам умереть на плахе под топором палача, ибо его величество очень добр и милосерден к своим друзьям.

На что сэр Томас со странной улыбкой ответил:

— Пожалуй, я не стал бы очень рекомендовать доброту и милосердие его величества своим друзьям.

Так что в один из июньских дней бренное тело епископа Фишера испустило последний вздох на Тауэр-Хилл, а солнечным утром следующего месяца сэр Томас Мор спокойно проделал свой путь, чтобы умереть на том же месте. Его последние слова способны задеть чувствительные струны человеческой души даже сейчас, по прошествии многих столетий: