Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

«Я смиренно умоляю Вас проявить Вашу безмерную доброту и позволить нашей дочери приехать ко мне хотя бы на время, чтобы я могла уложить ее в свою постель и понянчить собственными руками. Я обещаю, что она будет со мной в полной безопасности, и верю, что смогу больше чем наполовину вернуть ей здоровье и веселость».

После того как Екатерина отправила записку, она горячо и долго молилась о том, чтобы король смог забыть все разногласия между ними для блага Марии. Или же влияние этой женщины опять перевесит? Но горячих протестов Анны даже не потребовалось, чтобы ожесточить сердце короля против этой просьбы. Недавно Чапуиз сказал ему: «Кого многие боятся, должен бояться многих», — и настроение Генриха в эти последние дни отличалось подозрительной настороженностью. Его теперь мало тревожила враждебность папы или императора. Вместо этого его львиный взор обратился к собственному логовищу и заметил повсюду тревожные признаки неповиновения.

Существовала эта упрямая женщина, которая все еще продолжала называть его своим мужем, и их непокорная дочь, а за ними стоял смутьян Чапуиз. В Тауэре сидели канцлер и епископ и множество других менее значительных людей, отказавшихся склониться перед ним. А сколько еще безымянных предателей в стране плели секретные заговоры против него? Через шпионов Кромвеля, которые неустанно трудились все семь дней в неделю, Генрих был прекрасно осведомлен о хитроумном заговоре с целью тайно вывезти Марию к ее кузену, хотя и не знал всех его деталей. А теперь они надеются обмануть его этой неуклюжей выдумкой! С помощью Чапуиза и с подкупленной охраной мать и дочь могут быть тайно похищены из Кимболтона и через безлюдные болотные топи доставлены в уединенное место на восточном побережье, где их будет поджидать какой-нибудь корабль коварного императора. Генрих дал выход своему раздражению и немедленно послал Екатерине категорический отказ на ее страстную мольбу, похоронив под пластами самооправдания любые возможные проявления интереса к дальнейшей судьбе Марии.

Наибольшее облегчение при известии о болезни Марии испытал ее кузен. Когда император получил это сообщение, его обычно бесстрастное лицо стало чуть ли не добродушным. Теперь он может с честью выбраться из этой бездны, которая разверзлась перед ним. С болью в сердце Карл согласился послать два корабля в Грейвсэнд в заранее обговоренное время, понимая, что эта его акция прекрасно может стать той искрой, которая воспламенит жаркий костер противостояния между ним и Англией.

Бог свидетель, у него достаточно проблем и в своем отечестве, а его традиционный враг — Франция — только и ждет, как бы вцепиться ему в глотку. Он мечтал о длительной дружбе с Англией, но его тетка Екатерина была досадным препятствием на пути осуществления этой мечты. Карл решил направить резкое послание Чапуизу, в котором потребует от него ограничить в будущем свое сверхусердие в отношении этих двух женщин. Вместе с этим посланием он отправит записку и Марии, в которой посоветует ей принять эту присягу, если жестокая необходимость требует этого. Иметь в будущем королеву Англии, дружески настроенную по отношению к Испании, было жизненно необходимо. Так что жизнь Марии должна быть сохранена… но так, чтобы при этом не потерять ни единого испанского солдата. Угрызения совести вполне объяснимы для набожных женщин, подумал Карл снисходительно, но никаким угрызениям совести не должно быть позволено мешать мужскому искусству управлять государством. Он сам был добропорядочным католиком и не одобрял разрыв своего дяди с Римом. Тем не менее он хорошо понимал, что такое целесообразность. Она была частью краеугольного камня его успехов. Но его знания о Марии были ничтожны, и он не мог даже вообразить, что такого слова, как «целесообразность», вообще не было в ее словаре.

Толпы людей, заполнившие чудесным майским утром улицы Лондона, стали свидетелями зрелища столь беспрецедентного, что замолчали даже самые пустоголовые из них.

Мимо них по дороге к Тибурну волокли четверых мужчин. Им предстояло принять варварскую, невыразимо страшную смерть путем повешения, колесования и четвертования, что было обычным жестоким наказанием для тех, кто был виновен в измене королю. Казни предателей не были чем-нибудь необычным. Их проводили на протяжении столетий. Но сегодняшний спектакль будет необычным из-за личностей узников.

Для собравшихся зрителей — мужчин с их женами и детьми, подмастерий со своими пассиями — казни всякого рода были достаточно обычной вещью. Это была возможность насладиться зрелищем, не лишенным вызывающего ужас наслаждения и даже некоторого легкомыслия, для людей, обычно невосприимчивых к чужим страданиям. Фальшивомонетчики, злобные убийцы, воры, они заслуживали смерти, почему бы и нет, и что плохого в том, чтобы на часок-другой оторваться от работы и поглазеть на это? Такие события добавляли перца в обычно пресную суету повседневной жизни.

Но только на этот раз все было по-другому. Ибо люди, которых сейчас выводили из Тауэра в их последний путь, не были обычными уголовниками. Это были служители церкви, обладавшие высокой культурой и богатыми знаниями, принадлежащие к тому классу людей, которые до последнего времени пользовались особыми привилегиями по всей Англии и которым соответственно и завидовали. Все четверо были монахами-картезианцами и, более того, настоятелями крупных монастырей. Они чтили короля как своего монарха и почитали себя его истинными и преданными подданными. Почему же тогда в холодной ярости он повелел зарезать их, как скотину, принять смерть столь мучительную, что казнь посредством топора или меча казалась по сравнению с ней нежной лаской?

А просто потому, что они отказались признать его главой английской церкви. В этот день в городе было немало людей, которые молча, боязливо соглашались с ними. Но основную массу больше интересовала кружка эля, чем папа римский. Кто он такой в конце концов? Всего лишь напыщенный иностранец, которого они и в глаза не видели и который тянул деньги из страны для своих нужд, пока король не положил этому конец и не оставил золото в собственном кармане. Лучше иметь папой старого Гарри, чем какого-то жадного итальяшку.

Да и вообще, какая разница? Они по-прежнему ходили к мессе, могли молиться за своих усопших, пребывающих в чистилище, а самые удачливые из них, как и прежде, могли совершать паломничество по святым местам. Ничего не изменилось… или что-то все-таки изменилось? Да, пожалуй, появилось и кое-что новое. Впервые в истории Англии человека объявляли государственным преступником из-за того, что он был не согласен с религиозными воззрениями короля. О, были еще эти анабаптисты, кое-кого из них изредка сжигали на костре то там, то здесь. Их, правда, не называли государственными преступниками. Они были обычными еретиками, которые не верили в католическую мессу, но за что им так и так гореть в аду. Но эти монахи были католиками… и было неправильно, как-то нечестно, что им вырвут кишки из живого тела только за то, что они остались верны старому папе. Почему король не может оставить их в покое? Ему нечего бояться их. Они не были аристократами, которые вечно составляли заговоры, покушаясь на его жизнь.

И потом был еще сэр Томас Мор, которого засадили в Тауэр по той же причине. Может так случиться, что в одни прекрасный день они будут опять стоять здесь и наблюдать, как и его поволокут перед ними, а ведь он был одним из лучших друзей короля! А бедный старый епископ Фишер, с трудом ковылявший на своих больных ногах! А духовник королевы Екатерины! Ходили слухи, что одного уморили голодом в Ньюгейте, а кровь другого ежедневно льется ручьями в пыточных застенках Тауэра.

Одно время король являл им всем свою доброту, но последнее время он стал другим, с тех пор как его поймала на крючок эта проститутка Нан Боллен. Старые люди еще с тоской вспоминали румяного гиганта, который верхом проезжал через толпы людей, приветствуя их и улыбаясь с дружелюбием и обаянием, и даже самые угрюмые из его подданных радовались тому, что у них такой король. Тогда во всем мире не было подобного ему.

Теперь же этот веселый молодой человек умер, и из его могилы поднялась угрюмая фигура, чьи отвисшие щеки покрывались краской неожиданного гнева, чьи неулыбающиеся губы изрыгали проклятия на тех, кто не угодил ему, чьи твердые глаза могли вдруг жестоко засверкать, как два клинка. Его тень, казалось, распласталась над притихшими лондонцами, закрывая даже солнечный свет. Они беспокойно переступали с ноги на ногу, повернув в ожидании свои головы в одном направлении.

Что-то долго они идут… а может быть, они все-таки передумали? И кто их обвинит за это? Среди нас нет ни одного, кто не сделал бы того же самого. Им всего-то надо сказать, что король стал в Англии папой, и только окончательный болван откажется произнести эти несколько слов во имя спасения от того, чтобы тебя разрубили на мелкие кусочки.