Волк советской эстрады - Юлия Волкодав

Едва Борька открыл ворота, начался оглушительный, многоголосый собачий лай, а стоило Волку вылезти из машины, на него тут же кинулись два пса, огромный рыжий и мелкий, но брехливый чёрный. Кинулись исключительно для того, чтобы облизать и украсить его брюки разномастной шерстью.

– Ну наконец-то! – из окна уже высовывалась Полина, миниатюрная, всегда приветливо улыбающаяся, не определяемого возраста женщина, которую Волк любил как родную сестру. Впрочем, больше, чем сестру. Отношения с Ликой даже сравнить нельзя было с той нежностью, которую он испытывал по отношению к Поле. – Почему так долго, Боря? Почему ты не позвонил, что вы выезжаете? Лёня, ты почему раздетый? Немедленно заходи в дом, я найду тебе халат.

Она умудрялась беспокоиться обо всём сразу, задавая десять вопросов в минуту и не требуя на них ответа. Стоило Волку переступить порог дома, как Поля развила вокруг него бурную деятельность: вот Борин халат, надевай, а то простудишься, а у тебя голос; ты наверняка хочешь помыться после этого ужасного изолятора, чистое полотенце на третьей полочке в шкафчике слева, нет, погоди, я сама тебе дам; не наступи на хвост Матильде, и вообще держись от неё подальше, она позавчера родила, чудные котята, три сереньких, один чёрненький, но теперь Матильда бросается даже на своих. И так далее, и тому подобное. Пока Борис загонял машину в гараж, Поля успела закружить, заговорить Волка, довести его до ванной комнаты и нагрузить чистым бельём.

Закрыв за собой дверь ванной, Леонид Витальевич с наслаждением стянул грязную, пропитавшуюся потом одежду, сунул её в приветливо раскрытое жерло стиральной машинки и залез в душевую кабинку. Господи, какое счастье стоять под струями тёплой воды, смывая с себя весь ужас прошедших суток, а заодно остатки грима, всё ещё державшиеся на лице, и лака, с помощью которого Ленуся, верная его костюмерша, умудрялась превратить жидковатые и поседевшие волосы Волка в роскошную шевелюру, прядка к прядке, и никто не заметит, что на затылке уже немаленькая залысина. Как говорит Борька, сам виноват, всю жизнь чужие подушки давил. Ну, завидовать можно и молча. Не такая уж большая расплата, есть у него счета и посерьёзнее.

Он полоскался минут двадцать, и простоял бы так ещё столько же, если бы дверь санузла не распахнулась и не появился невозмутимый, бесцеремонный Борька. И мало того, что у кабинки стенки прозрачные, так ещё и потолок в ванной зеркальный. Посвистывая себе под нос, Борька занял позицию перед унитазом и посмотрел через тот самый потолок на остолбеневшего Волка.

– Что ты жмёшься, чего я там не видел? – громко, чтобы было слышно, несмотря на шум воды, прокомментировал Борис. – Скорее стесняться следовало бы мне. И нечего так смотреть! Приспичило! А ты занял ванную, единоличник. Ты тут утонуть решил, что ли? Вылезай давай, долго париться тебе вредно.

Он спустил воду и жизнерадостно посвистывая стал мыть руки, поглядывая на потолок.

– Вылезай и пошли в мой кабинет. Я хочу тебя послушать прежде, чем Поля утащит нас обоих кормить, поить и жалеть от всей широты души. Не мотай башкой, плевал я на твои возражения. Я должен знать, в каком ты состоянии, и что мне лечить, твоё многострадальное сердце или не менее многострадальное заикание.

– Е-его ты не вы-ылечишь, – пропел Волк, с каменным лицом вылезая из кабинки и нарочито спокойно вытираясь. – А ба-абы Та-аси на све-ете уже не-ет.

– Да брось ты, Лёня. Глупости это всё, суеверия. Самовнушение, если хочешь. У тебя рецидив на фоне стресса. Придёшь в себя, и снова начнёшь заливаться соловьём, не только на сцене. Пошли в кабинет.

На дому доктор Карлинский никогда не принимал, кабинетом гордо именовалась комната, более похожая на библиотеку, и никакого отношения к медицине она не имела: дубовые шкафы с книгами вдоль стен, огромный письменный стол и удобное Борькино кресло с кожаной обивкой. Здесь Борька спасался, когда его начинало утомлять общество супруги, с книгой или ноутбуком. Кабинет, по негласному правилу, был единственной комнатой, куда Поля не заходила без стука, признавая право мужа на уединение.

Но стетоскоп в столе доктора Карлинского имелся. И теперь с его помощью Борька обстоятельно выслушивал тоны сердца, несколько лет назад им же и спасённого. Именно он тогда первым забил тревогу, заметив, что господин Волк, отплясав с собственным балетом финальный номер первого отделения, до начала второго пытается отдышаться, а за концерт меняет с десяток рубашек, потому что под жаркими осветительными лампами потеет как мышь. Он проводил обследования, на которые затащил друга практически силой, он в итоге настоял на шунтировании, он же его и провёл, что было вопиющим нарушением всех норм врачебной этики – своих друзей и родственников врачи, и уж тем более хирурги, никогда не лечат. Но никому другому Лёня бы не дался, да и Боря никому бы его не доверил, хотя, как заведующий кардиологическим отделением, знал каждого работавшего под его началом хирурга, и было, из кого выбирать. И он же, заведующий, царь и бог кардиологии, потом трое суток не отходил от своего пациента, плюнув на все остальные обязанности, других больных и необходимость хотя бы иногда спать. Но Лёньку вытащил, и был безмерно счастлив, когда полгода спустя сидел в первом ряду на очередном сольном концерте Волка и наблюдал, как тот снова пляшет с балетом, падает на колени перед партнёршей, с которой только что спел романс о вечной любви, а потом, это Борис видел уже за кулисами, ту же самую партнёршу недвусмысленно прижимает в антракте. В общем, всё обошлось благополучно. Вот только Натали Борис с тех пор очень не любил.

– В порядке ты, – Борька отложил стетоскоп и притворно-заботливо поправил полы халата на друге, за что тут же получил по рукам. – Идём жрать, симулянт.

Леонид Витальевич возмущённо фыркнул, но жрать пошёл. Да даже покойник не отказался бы от Полиных сырников!

«Я даже не знал, что у них опять гостит батя, иначе бы и не сунулся. Признаться, старшего Волка я побаивался – взгляд у него такой был неприятный, насквозь пронзающий. И Лёнька старался об отце не рассказывать. Но, повторюсь, я был не в курсе, а Лёнька мне срочно понадобился по какому-то очередному, жутко важному вопросу. Я постучал условленным образом – три и через паузу два раза. Обычно Лёнька на условный стук открывал сам. Но дверь распахнул Виталий Алексеевич.

– А Лёня дома? – выпалил я машинально и вдруг понял, как глупо выгляжу – здоровый парень, а всё будто в песочнице: «А Лёня выйдет?».

Волк отрицательно покачал головой.

– Кто там, Виталик? – за его спиной появилась бабушка Сима. – Боря? Я думала, Лёня с тобой!

И, судя по её встревоженному лицу, она давно уже так думала. Интересное кино!

– Он с утра куда-то убежал, – продолжила бабушка Сима.

На улице уже темнело. Пришлось срочно соврать, что с утра мы действительно встречались, и вообще мне пора, да смыться от греха подальше.

Первым делом я наведался в бамбуковую рощу, но там Лёньки не оказалось. Это становилось интересно. В Лёнькиной жизни явно что-то происходило, а я, лучший друг, был не в курсе! Мириться с таким положением дел я никак не мог.

Обнаружился он на море, на нашем любимом диком пляже, где даже в сезон почти не бывало отдыхающих из-за неудобного, крутого спуска с горы. Лёнька сидел на берегу и кидал в воду камни, стараясь запускать их каскадом. Я плюхнулся рядом, мысленно жалея новые штаны, на которых обязательно останутся разводы от соли. Некоторое время мы молчали.

– И что случилось? – спустя минут двадцать молчания поинтересовался я.

– Оте-ец за-абирает ме-еня в Мо-оскву.

Тоже мне, новость! Он каждый год его «забирает». А потом находится тысяча причин, по которым Лёнька остаётся в Сочи.

– На это-от ра-аз пра-авда, – вздохнул Лёня, прочитав мои мысли. – Уже би-илет ку-упили.

И он начал рассказывать, спотыкаясь на каждом слове, так что мне поминутно приходилось одёргивать его привычной фразой: «Лёня, пой!».

В кои-то веки бабушка Сима и старший Волк пришли к согласию. Если раньше Серафима Ивановна категорически противилась отправке Лёни в Москву, то теперь вдруг поддержала отца. А судя по тому, что он сразу приехал с билетом, все переговоры велись то ли по телефону, то ли в письмах за Лёнькиной спиной уже давно. Бабушка хотела, чтобы он поступал в Московскую консерваторию.

– В Со-очи не-егде да-альше у-учиться, – копируя интонацию, повторил её слова Лёнька. – А у те-ебя та-алант. Да про-овалился бы он, это-от та-алант!

– Но ты же хотел в Москву, – недоумевал я. – Ты там даже не был никогда! Неужели не интересно посмотреть?

Лёнька пожал плечами.

– Ра-аньше бы-ыло инте-ересно. А те-еперь всё ра-авно. Не хо-очу во-от та-ак, на-асильно. Ра-аньше на-адо бы-ыло.