Raw поrно - Татьяна Недзвецкая

— Что, теперь невмоготу, маленькая сучка? Хочешь, чтобы я тебя выебал, да? Хочешь этого?

— Хочу… Хочу… Хочу…

Кончала я с трудом, но он считал, что дело это — поправимое: «Как только привыкнешь к ебле, так сразу…» — «Короче, с возрастом придет», — дополняла я его глубокомысленное изречение. Пока что я могла кончить лишь от своих собственных пальцев. Он называл это горьким наследием детской мастурбации.

Последствиями же привитого в детстве чувства вины считал то, что кончать я хотела только после того, как кончит он. Желая разнообразить этот мой нехитрый ритуал, засовывал мне в рот обмякший, с остатками спермы член.

Постепенно сквозь плотное покрывало моей ложной стеснительности стали прорываться искры развратности.

Однажды вечером он, предварительно хорошенько напоив меня вином, долго-долго целовал мою шею, а пальцами в смазке нежно и осторожно разминал мой анус. Когда я расслабилась полностью, неторопливо и аккуратно вошел в меня полностью. Ощутив чувство заполнения, смешанное с тупой болью, я пискнула и прерывисто задышала.

Наши корсиканские беззаботные дни закончились с началом осеннего ненастья. Мы переехали в Париж, где в соответствии с положением своих дел он намеревался прожить не менее трех лет. Таня укатила в Москву. Чем особенно она была ему приятна, так это тем, что даже если она и бывала им не раз всерьез оскорблена, то никогда не показывала и малейшего вида. Держалась с невыносимым достоинством. Уезжая, она не высказала ему ни слова упрека, ни единым движением не проявила своего недовольства. Естественно улыбаясь, по-дружески пожала руки мне и ему. «До встречи!» — помахала на прощание и растворилась среди толпы. Быть может, она брела, спотыкаясь, удерживая бурлящие рыдания в глотке, глотала крупные слезы, что так навязчиво, некстати все застилали и застилали ее глаза.

Париж показался мне красивым и равнодушным. Мужчина мой вдруг стал очень занят, а я, ничем не обремененная, погрузилась в переживание своих любовных ощущений.

В своих порывах я была правдива, мне, лишенной опыта, неведомы были размышления: чувствам своим я отдавалась самозабвенно. Частенько была снедаема ревностью. Мне казалось: я вмещаю в себя Вселенную и он обязан смотреть не отрываясь на меня — бездонную точку — и не сметь оглядываться по сторонам.

Моя любовь была тяжелой, словно дешевое вино. Легкий хмель от эгоистической мысли полнейшего обладания другим человеком, то бишь мной, быстро сменился головной болью от моей назойливости. Мне хотелось быть с ним рядом повсюду, в своем желании я была фанатична. Как-то раз лежала рядом, приподнявшись на локте, посмотрела на него долго, неотрывно и вдруг сказала: «Как бы я хотела стать тобой!» На его недоуменный вопрос: «Как это?» — ответила: «Не то, чтобы быть тобой, а чтобы мне войти в тебя и раствориться в тебе полностью и чтобы все мои клетки стали твоими. Тогда я могла бы смотреть на мир твоими глазами, дышать твоими легкими и понимать мир так, как его понимаешь ты».

Я хотела быть несвободной личностью. Я хотела быть его добровольной рабыней. Сама себе составила свод неписаных, но жестких правил, которым неукоснительно следовала. Так, к примеру, я не могла появляться без него на улице. Не могла без него принимать пииту и воду. Мои часы сна должны были также совпадать со временем его сна.

Учитывая, что он был немало занят своими делами, при таком моем подходе к жизни некоторые моменты моего существования были кошмарны и абсурдны. Я зачастую была измучена бессонницей, голодом и одиночеством. Я собственноручно издевалась над своим организмом, а упрекала в этом его. На мои претензии он отвечал, что давно кажусь ему сумасбродкой, что ему хочется надавать мне хороших шлепков и швырнуть куда подальше.

Покорность моя, добровольный паралич воли не привлекали его ни чуточки. Долгими ночами я лежала рядом с ним, неласканая, и дыханием своим ощущала, что плоть моя кажется ему безвкусной, пресной. Что если бы ему вдруг пришлось привести сравнение, то скорее всего он сравнил бы меня с сырым тестом, замешенным на затхлой воде.

Взгляд мой, такой преданный и весь без остатка ему принадлежащий, казался ему неприятным. Порой он еле-еле сдерживал себя, чтобы меня не ударить. «Собачья покорность — откуда у тебя это?» — выкрикивая, спрашивал он меня. Но самое странное, а может быть, и не странное, что эта моя зависимость хоть и тяготила его, но одновременно и не отпускала. Он был по-прежнему в меня влюблен? Сомневаюсь. Но когда он отлучался, то чувствовал, что ему меня не хватает. Бывало даже так: он сбегал, как ему казалось, на свободу и обретал ее в глазах какой-нибудь развратной и своенравной одалиски, но тут же хотел, чтобы эти глаза смотрели на него с моей покорностью.

Он владел не только моим телом, не только желаниями, но и моими фантазиями. В области темной и завуалированной, там, где любая нормальная женщина всегда имеет и растит что-нибудь такое да эдакое про запас, у меня был только Он.

А еще я его ревновала! Ужасно! Он тщетно пытался мне объяснить, что ревность — это чувство собственности, не имеющее никакого отношения к чувству любви. Но даже сквозной намек на бывшую пассию, какая-нибудь невзрачная совместная фотография могли вызвать у меня неподдельные слезы. Мне было больно даже подумать о том, что он может принадлежать не только мне. Все его философские разговоры о том, что каждый человек — это отдельный индивидуум и что у каждого своя жизнь, рассыпались в прах. Я внимательно его слушала. В противовес высказывала свои аргументы. Подтвержденные истерикой голоса и лихорадочным румянцем, что покрывал мое искаженное злобой лицо, мои несвязные слова звучали убедительней его сухих и разумных доводов.

«Запах Парижа и всех парижских шлюх, вместе взятых, отравлен ее полудетским и чистым дыханием. Вот какой же я увалень, — говорил он кому-то по телефону (я, притворяясь спящей, подслушивала), — встретил девушку, что так истово в меня влюблена и через пару месяцев так с ней заебался!»

Случилось так, что он был вынужден уехать на три недели в Москву. Я просилась поехать с ним, но он мне отказал, сославшись на то, что будет слишком сильно занят. Я пыталась канючить, но на этот раз он был резок. К тому же взял с меня клятву, что я не буду плакать дни напролет и морить себя голодом. «Хорошо», — сквозь слезы согласилась я. Он уехал, но чувствовал, что моя собачья преданность его не отпускает. Его рука сама собой набирала номер, и, словно заколдованный, он вновь и вновь хотел слышать мой голос, позволяющий почувствовать, что в момент разговора с ним на моих щеках блестят слезы.