Пусть правит любовь. Автобиография - Ленни Кравиц

Музыкальные предпочтения тоже были другими. Я откопал для себя Элтона Джона и попал под чары The Beatles, однако рок-н-ролльное радио казалось мне непривычным. К счастью, я обнаружил 1580 KDAY, черную радиостанцию, которая ставила знакомые мне фанк и соул, и, как ни странно, именно там я впервые услышал Боуи. Для меня «Fame» Дэвида Боуи звучала так же фанково, как и все, что делали Ohio Players. На самом деле я думал, что Боуи – черный, пока не увидел его фотографию.

Мама, как и ее отец, следила за тем, чтобы я не сбился с духовного пути. Она отвела меня в церковь тети Джоан – Unity by the Sea на Четвертой улице. Священником была женщина – доктор Сью Сиккинг. Она проповедовала прогрессивные уроки, которые я слышал в дедушкиной церкви Science of Mind в Нью-Йорке. У тети Джоан был мощный вокал и безграничный диапазон голоса. Каждый раз, сидя рядом с ней, я был тронут до глубины души тем, как ее ангельский голос парил над хором и заполнял все помещение святилища. В конце службы мы пели “Let There Be Peace on Earth”. Затем все присутствующие обнимались. После службы мы отправлялись в еврейский гастроном Zucky’s на бульваре Уилшир за пастромой на ржаном хлебе.

Однако окончательная адаптация к Южной Калифорнии произошла не после посещения церкви и даже не после маминой телестудии. Это произошло из-за весьма особенного и красивого рукотворного предмета – скейтборда. До приезда в Лос-Анджелес я ни разу не видел сам скейтборд, не говоря уже о том, чтобы на нем кататься. Теперь скейтборд дарил мне то чувство, которого жаждут все дети, – свободу. В Нью-Йорке я мог свободно ездить на автобусах и метро. Передвигаться там было довольно легко. По сравнению с Лос-Анджелесом Нью-Йорк действительно казался компактным. Лос-Анджелес же был довольно растянутым. Нью-Йорк был вертикальный, а Лос-Анджелес – горизонтальный. А ребенку, живущему в горизонтальном городе, нужен горизонтальный вид транспорта. Скейтборд казался идеальным средством передвижения.

И самым крутым. Скейтборд был королем среди всех. Южная Калифорния была центром скейтбординга. И, черт возьми, я был готов прокатиться.

Магазин Джеффа Хо на Мейн-Стрит в Санта-Монике имел такое же значение для скейтбордистов, как Manny’s Music на Манхэттене для музыкантов. Это была горячая точка для серферов и скейтеров. Хо был помешан на стиле. Он был известен своими красками и аэрографией. Его доски были похожи на леденцы, и их хотелось съесть. Они меняли цвет с фиолетового на зеленый, с оранжевого на желтый, как фруктовый лед.

Я увлекся скейтбордингом в очень важный момент. Это было рождение «Догтауна» и Z-Boys. Скейтбордисты учились двигаться как серферы. Хобби внезапно превратилось в искусство. Уэс Хэмпстон был одним из пионеров этого движения. Его младший брат Майк, мой школьный товарищ, принес в класс прототип догтауновской доски. Я и не подозревал, что эта доска и изображенный на ней логотип станут святыми граалями скейт-культуры. Уэс был провидцем, который превратил пустые бассейны в тренировочные площадки. Чувак прославился на весь мир.

Я оставался в стороне. Я никогда и не думал становиться чемпионом, но скейт позволил мне плавно влиться в эту новую подростковую культуру. Это позволило мне приспособиться к Калифорнии. Я почувствовал себя частью происходящего. Но все это, главным образом, давало мне мобильность. Наконец-то я мог передвигаться по городу. Все произошло как-то естественно. Достигнув неплохого уровня, я пролетал по улицам Санта-Моники, вниз до Венис-Бич, проскальзывал вдоль пляжа и быстро добирался туда, куда мне было нужно.

Моей первой доской была Bahne с колесами Cadillac и чикагскими траками. Ранняя классика. В конце концов я переехал на Zephyr с траками Bennett и колесами Road Rider, которые были оснащены прецизионными шарикоподшипниками, что делало движение более плавным.

Еще я подсел на автоматы для игры в пинбол. В моем сознании пинбол и скейтбординг шли рука об руку. Они были чем-то вроде вечного двигателя. Я ехал до галереи игровых автоматов на пирсе Санта-Моники и играл в этих монстров с металлическими ногами – Bally’s Elton John Capt. Fantastic, KISS, The Rolling Stones, – пока не был потрачен последний четвертак.

Первый сезон «Джефферсонов» сделал шоу настоящим хитом. В итоге ситком растянется на одиннадцать сезонов из 253 серий. Мама стала звездой. Ее заработок стал намного выше, чем у отца. Это изменило траекторию их отношений. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять последствия этих изменений.

На первый взгляд, их было легко заметить. Мама получала гораздо больше внимания, чем папа. В то время папа, казалось, не возражал. Он был самым большим поклонником своей жены. Ее успех заставлял отца гордиться и делал его счастливым. Но теперь, когда мама стала главным кормильцем семьи, ему нужно было приспосабливаться. Для такого альфа-самца, как папа, это было нелегко.

Перед началом второго сезона «Джефферсонов» папа покинул Нью-Йорк. Он устроился работать в лос-анджелесский офис NBC News, и мы втроем переехали в двухкомнатную квартиру дальше по коридору от тети Джоан. Мы вернулись к прежней жизни. Он наседал на меня больше, чем когда-либо раньше. В Лос-Анджелесе папа оказался вне зоны комфорта. В свете маминой славы он считал долгом доказать свою состоятельность.

Я окончил начальную школу им. Вашингтона. Перед тем как пойти в среднюю школу Джона Адамса в Санта-Монике, я полетел в Нью-Йорк, чтобы провести лето в Бед-Стае с бабушкой Бесси и дедушкой Альбертом. Как хорошо было снова оказаться в этом квартале. Бабушка с дедушкой всегда творили чудеса с моим настроением.

Как и Кевин Коннер, парень из Бруклина, который был мне как старший брат с пяти лет. Ему не терпелось показать мне, что происходит. Как-то раз на пересечении улиц Труп и Косцюшко, где Рокеры прожили сорок лет, наш ровесник установил у себя во дворе усилители и гигантские самодельные колонки. Я спросил его: «Зачем ты включаешь пластинки на улице?»

Что ж, парень дал мне понять, что он не проигрывает пластинки, а сочиняет музыку.

Я думал: «Как ты так сочиняешь музыку? Это ведь чужие композиции». Я этого не понимал. Он микшировал винил на двух вертушках. Потом эти ребята, которые называли себя «эмси», начали говорить поверх музыки. Они не пели, а рассказывали истории в переработанном ритме известных мне песен. Это дерьмо звучало клево. Мне нравилось. Позже это изменило мою жизнь и весь мир.

С этой музыкой родились новый стиль и новое движение. В рождении брейк-данса было чем полюбоваться: я с изумлением наблюдал, как соседские парни брали куски линолеума, выкладывали их на тротуар и крутились на спине. Нью-Йорк тоже преображался внешне. Подземные переходы превращались в полотна андеграунд-художников. Мне больше нравились поезда, покрытые граффити, чем без них. Искусство говорило со мной: флуоресцентная неоновая краска из баллончика, причудливые мультяшные