Исповедь на подоконнике - Ева Таксиль

невинностью и прелестью души, отражающейся в глазах. Ее улыбка заблестела на красных губах, легкая и невесомая фигурка напоминала фею.

— Буду… — тихо прошептала она. — Я согласна, Базаров. — подождав, пока парень опомнится, Алина продолжила. — Только не говори никому, даже ребятам. Я хочу присмотреться к тебе хотя бы месяц, понять. А потом хоть дирижабли с моим именем запускай. — звонко засмеялась она.

Базаров закивал и не успел ничего сказать, как вдруг его шею обвили худые теплые руки, а его губы накрылись красными губами Алины. Оба не считали минуты, а лишь наслаждались нежностью и искренностью друг друга. Девушка отошла в сторону, улыбнулась, прошептала прощание и заскочила на лестницу.

Еще долго завороженный и словно пьяный Витя стоял у ее подъезда, глядя вверх — то на небо, то в быстро погаснувшие окна на пятом этаже. Лицо его было освещено улыбкой, руки дрожали, а глаза блестели ярче всех звезд. Душа его наполнялась приятной тревогой, сердце вырывалось из груди, а счастье приливало вместе с кислородом везде. Он сам не верил в то, что произошло — сиял, сиял, сиял.

И любил. Всем сердцем Витя Базаров любил.

Глава 6. Они

Коровьев с утра ушел на работу, Базаров и Булгаков направились учиться, и квартира словно была совсем пуста. Если раньше, когда в ней оставались Чехов и Есенин, она наполнялась шумом, рокотом тарелок, всплесками пакетов с водой, летящих с окон, смехом и музыкой, то сейчас раздавался лишь шепот Жени. Он смотрел на лежащего и смотрящего в потолок Ваню, иногда накрываемого приступами истерического смеха. Есенин перестал скрывать свое состояние, ведь такой способности уже не имел. Уголки губ словно насильно не могли раздвинуться в улыбку, а руки и ноги немели, не давая возможности кинуться в новые приключения. Чехов видел в этой худой фигурке ребенка, брошенного всем миром. Как только закрывалась дверь, и в квартире оказывались лишь двое этих друзей, взгляд Есенина пустел, и парень молча ложился на кровать, часто плача, изредка тяжело смотря в потолок. Жене было так страшно, он понимал, что, если Ваня продолжит молчать, тревога мутирует во что-нибудь страшное, деваться уже некуда. Он садился рядом, клал руки на плечи Ване, тряс или гладил, повторяя лишь «расскажи, расскажи».

И вот, все снова повторялось. Чехов бездумно дергал товарища, он ждал хотя бы небольшой части истории, хотел хоть сквозь замочную скважину узнать, что же в душе у этого краснощекого веселого парня.

— Ты действительно хочешь знать? Я боюсь, что ты перестанешь относиться ко мне также, как всегда. Не хочу, чтоб ты воспринимал меня как какого-то депрессивного человека.

— Если по твоему рассказу я пойму, что это не так, я и не буду. Ваня, умоляю тебя, что тебя волнует?

— Я расскажу кратко.

— Нет. Ничего не скрывай.

Ваня скинул ноги на пол и встал. Он начал молча ходить по комнате, пока Женя отслеживал каждый его шаг.

— Я пуст, Женя. Как сгоревшая спичка, огнем которой пытался пользоваться каждый. Я с каждой секундой перестаю ощущать себя человеком, я перестаю волноваться, что меня предадут, оставят или бросят одного, мне нет дела до этих чувств, словно я бревно, которое толкает по реке течение, а оно лишь бьется о берега. Я не могу выражать уже ничего: ни злость, ни тоску, ни счастье — все это испарилось из моей груди, снеслось горящим ветром. Но я продолжаю улыбаться при вас, словно ребенок семьи в американской мечте: успех и улыбка. Страшнее всего, что я не понимаю, какой из этих двоих я. Пройдет час, я снова ощущаю себя весело и комфортно, пройдет два, я опять гнусь в агонии своего самобичевания. Я мечтаю понять, что же со мной? Что происходит? Достойна ли моя боль всех этих слез? Я даже близко не чувствую себя, не осознаю, словно наблюдаю со стороны за жизнью рыжего красавчика. Мое настроение скачет сверху вниз каждую минуту, ты можешь разозлить меня неловким дыханием, а можешь оставить спокойным даже под дулом пистолета. Это цикл, и выбраться из него у меня сил нет. Я ненавижу свое творчество, я считаю себя посредственностью во всем. Читая свои стихи, читая свои рассказы, я готов кинуть рукописи в огонь, лишь бы не видеть эту пустую глупость. Когда Алина сказала, что ей нравится моя проза, в глубине души я хотел крикнуть: «Очнись! Я обманываю тебя! Почему ты не видишь, насколько я плох на самом деле?». Я сравниваю себя со всеми, везде пытаюсь найти причину, по которой я лучше. Меня похвалят девяносто девять людей, но покритикует один — я уничтожу себя. Я ужасен во всех своих начинаниях, я ненавижу чувствовать эту ненависть и каждую ночь сжиматься, представляя насколько я отвратителен в искусстве. Помнишь, вчера я показал тебе тот стишок про санаторий на Кавказе? Ты сказал, что тебе понравилось, а я пытался выследить в твоих глазах ложь — это же ужасно, глупо и пусто, я не достоин считаться поэтом…Я не чувствую любви ни внутри себя, ни от близких людей. Они словно любят другого: грубого, яркого и харизматичного, но не сентиментального, нежного и общительного. Я умираю от мысли, что вы не любите меня, что я вам не ценен! Я схожу с ума, если меня не любят! Меня все должны любить, иначе я сойду с ума! Я всеми силами привлекаю внимание, я виду себя так, как хотите вы, просто чтобы вы среагировали. Да, я могу вас иногда позлить активностью, но я не потерплю ваше разочарование во мне, я же хороший, как можно меня не любить? Ваши чувства, они… Они все, что мне нужно! Я воспринимаю близко к сердцу все шутки, все ваши личные эмоции, ведь знаю: что угодно может заменить меня в ваших глазах. Я живу для людей, я не прекращаю улыбаться, даже если это опустошает так, что внутри меня не оказывается ничего кроме пустыни, из которой не выкачать ничего кроме песка. Я продолжу сиять всем своим существом ради вас, но почему никто не готов зажечь маленькую искорку ради меня? Люди потеряли лица в моих глазах, лишь одинаковые манекены, ради которых я лезу вон из кожи, распахиваю душу, в которую летит лесть, ложь и неискренность. Любит ли меня кто-то? Или все просто восхищаются? О да, Адам, мне очень смешно с шуток, что ты женишься, а я нет — я же такой легкомысленный, изменю любимой в первую же неделю отношений, да? О да,