Окоянов - Дмитрий Дивеевский

А то, что твой Ульянов о классовых противоречиях пишет, о низах, которые не хотят, о верхах, которые не могут, надо выбросить псу под хвост. Чего-то у него в голове не срослось. Примеров полюбовного разрешения этих самых противоречий хоть пруд пруди.

Мы взбунтовались не из-за его дурацких антагонизмов, а из-за того, что нам не дали провести реформы и втравили в мировую бойню. И то и другое сделали наши враги. А вот получись у нас реформы, к какому месту Владимир Ильич свои антагонизмы приклеил бы, не знаешь?

Только этот бунт кончился тем, что попалась русская душа в большевистскую ловушку. И ты тоже попал, хотя наганом помахиваешь и сапожком постукиваешь. Думаешь, я не понимаю, почему ты из Нижнего бежал? Как же мне не понимать. Я ведь твою семью с малолетства знаю. Другого никак не пойму – что тебя к большевикам потянуло. Ну ладно, не об этом речь.

Решил ты от кровопускания в Окоянове спрятаться. Думаешь, оно тебя здесь не настигнет? Настигнет, дружок. А вот что тебе делать, не знаю. Нет у меня на этот вопрос ответа. Я-то простой выход нашел. Как только построим ТОЗ – лишу себя руки, стану инвалидом. Кому нужен инвалид? Может, доживу остатние годы в затишье. В России борьба бесполезна. Борешься за одно, а получаешь другое. С меня хватит. Буду жить по-православному. А тебе определяться надо, Антон. Слишком много тебе души и сердца дано, чтобы ты с большевиками шел. Они – лесорубы. Лес рубят – щепки летят. С кровью.

На чужбине Митя сильно тосковал по родине. В разлуке душа его раздваивалась.

Первая занималась делами практической жизни земного человека, а вторая постоянно тосковала о своем захолустье, его неброских, но проникновенных пейзажах, о своей семье и дорогих сердцу людях. Несмотря на все мучения, которые Митя принял от деда, жизнь в Окоянове, которую он покинул так давно, казалась ему особенной, спокойной и счастливой. Он постоянно стремился вернуться сюда.

И, возвратившись окончательно, Митя стал часто уходить из дома, подолгу бродил по округе, впитывал в себя милые сердцу картины. Уединялся с удочкой на маленьких прудах по заросшим орешником оврагам и сидел там целыми днями, слушая песни мелких полевых птах и шептанье ветра. Видимо, в душе его было окно, соединяющее жизнь текущую с жизнью вечной. Он знал, что только здесь может быть счастлив именно оттого, что он здесь. Что вся эта скромная и в тоже время волнующая красота – его родная, неотрывная. Здесь он везде дома, везде ему хорошо. Счастливое чувство уюта лечило его душу.

Поэтому, расставшись с Антоном, он не пошел домой, а отправился к Засыпкиной роще, что в трех верстах от города.

Через час Митя достиг опушки рощи, осыпанной желтыми цветами дикой калины. Опушка находилась на возвышении и с нее открывался широкий вид на всю округу.

На высоком синем небе медленно ворочались огромные кучевые облака. Погромыхивал неспешный, раскатистый гром. У горизонта искорками посверкивали кресты сельской церкви. Как бабочки, махали крыльями дальние мельницы на голубых холмах. Ветер то поднимался, то спадал, волнуя листву. Все жило, все дышало, порождая ощущение великого движения жизни.

Митя прилег, закрыл глаза. Тихая музыка природы стала наплывать на него гудением пчел и шмелей, шепотом листьев, свистом стрижиных крыльев и перекатами дальнего грома. Огромное пространство окружило разум, и он поплыл в этом пространстве, спокойный и счастливый, маленькая частица этого неимоверного, удивительного круговорота света и тени, сущего и невидимого, быстрого и медленного, яркого и темного бытия.

– Господи, – думал он, – какое же счастье – жить на этом свете. Как же непостижимо велико Твое творчество, создавшее эту красоту. Слава Тебе за это! Слава Тебе за великий дар жизни, который Ты мне послал! Каждое утро я просыпаюсь с радостью предстоящего дня. Но сколько же еще непонятно смутному моему разуму на этом свете! Почему я мучаюсь вопросами, на которые надо найти ответы? А если не найду, то буду перекати-полем, Господи, прибившимся к Твоим ногам, но так и не осознавшим, зачем Ты послал меня на этот свет. Ведь когда-то Ты увел меня с пути душегубства, очистил душу своим светом. Теперь душа моя знает свое предназначение. Оно в приумножении любви.

Но не могу я, не могу, Господи, думать о любви, когда мой народ гибнет и я знаю виновников этой беды. И я их ненавижу! Как мне убеждать себя, что ради Твоей неизбежной в будущем правды, я должен сегодня смиренно терпеть это порождение зла?

Ведь кто-то из Святых отцов сказал: «Люби своих врагов, сокрушай врагов Отечества, гнушайся врагами Божьими». Так, может быть, ненависть моя продиктована Твоею волею, Господи. Как мне знать это?

С другой стороны, против чего бороться? Ведь русские люди поголовно отступают от православия. Смута в умах.

Почему же безбожие так легко отвоевывает себе место? Странно это! Хотя, если вспомнить себя, когда в терроризме участвовал, ведь не сам себе хозяин был. Чья-то невидимая рука мной водила. И другие мои товарищи о том же делились.

Как же хрупка человеческая любовь к Тебе, Господи! Стоит человеку только чуть-чуть усомниться, и нечистая сила уже тут как тут, начинает это сомнение расширять и человека к себе прибирать. А эта, отвоеванная ею часть людей – не просто безбожники. Они уже под ее дудку танцуют. Вот откуда ненависть, вот откуда терроризм и всякие другие смертные грехи. Поэтому не об утрате веры русским народом надо говорить, а о перевороте его против Господа. Да и как по-другому понять все, что происходит? Ведь участвуют же простые люди в насилии, получают от этого удовольствие. И молчит же большинство бывших православных, глядя на попрание веры. Значит, там они, на той стороне, вольно или невольно. Значит, расплата будет чудовищной за это народное преступление. Видно, нет смысла мне против большевиков бороться. Бесполезно это. Нужно о своем спасении перед Господом радеть и детей в вере сохранить.

Так, Господи, я решаю. Не знаю, прав ли и в этом выборе. Но другого ни душа моя, ни сердце не подсказывают.

8

– Прав, прав Янкель Шип. Неразбериха получилась из-за того, что большевики оказались не готовы к испытанию властью, которую им подарил дурашка Керенский. Ульянов всегда был оторванным от жизни писакой-фантазером и ничего кроме бесплодного бумагомарания делать не умел. Трибун-организатор! За двадцать лет титанической борьбы создал великую партию. Такую великую, что уместилась в двух пассажирских вагонах. По Швейцариям с покойным Фейербахом насчет эмпириокритицизма фехтовал. Удобнейшее это занятие – в пух и прах колотить идейное наследие какого-нибудь покойника. Тот ведь не восстанет из сырой земли и не накостыляет тростью по башке за допущенные вольности. А корона российской империи Ульянову и в пьяных снах не мерещилась. Когда Троцкий ее Володечке на головку надел, тот только руками всплеснул: батюшки мои, делать-то что будем! Ведь кроме лозунгов никаких представлений нет, что делать-то…

Конечно, Троцкий виноват. В самый решительный момент в штаны наделал. Самая гнилая порода в мире – это местечковая интеллигенция. Говна в детстве досыта наелась, злости больше меры набралась, а могучести в себе так и не воспитала. Подготовил переворот и позвал Ульянова: приезжай скорей, дерни за веревочку, стань исторической фигурой. А я за углом подожду. Будь Троцкий посильней нутром, послал бы Яшеньку покойного с наганом в Разлив, и приняла бы история совсем другое направление. А Лев Давыдовыч от сложности характера такие вензеля крутил, какие никто никогда не поймет. Яшенька потом хотел его ошибки исправить, да не сложилось.

Леонид Красин сидел в уличном кафе в фешенебельном лондонском районе Кенсингтон и прокручивал в памяти только что состоявшийся разговор с Янкелем Шипом. Ощущение было такое, что его, как обгадившегося котенка, тыкали носом в дерьмо. Но, несмотря на все раздражение, Красин должен был признаться себе, что слова Шипа били в самую точку. Москва не имела никакого понятия о хозяйственных делах и металась в тисках ухудшающейся экономической ситуации. К середине двадцатого года стало ясно, что при таком безнадежно идиотском управлении в стране начнется повальный голод. О внешней политике просто не было и речи. Никто не собирался признавать большевистский режим.

Красин желчно усмехнулся. Судьба играла с ним в странные игры. Кто бы мог подумать, что он, убежденный противник ленинской политики, личный недруг Ульянова, будет в мае двадцатого года сидеть в Лондоне торговым агентом, а по совместительству еще и наркомом торговли и промышленности советской республики?

Он вспомнил, как Ульянов безжалостно расправился с ним в Швейцарии в 1909 году, обвинив в краже партийных денег. Чувство жгучей обиды до сих пор возвращалось к нему при воспоминаниях о том периоде. Его, члена ЦК, теоретика, казначея партии, руководителя самых удачливых боевок, обвинили в жульничестве. Обвинили потому, что Ульянов опасался его соперничества. Опасался, что Красин займет его место. А он мог бы стать вождем. Он – человек широчайших талантов и организационных способностей. Настоящей причиной разрыва с Володечкой было то, что Красин не мог себе представить будущего общества без технической интеллигенции, которая должна была разделить власть с победившим пролетариатом. Это придало бы революции более умеренные и цивилизованные формы, оградило бы страну от сползания в пучину дикости. Голос Красина был услышан другими активистами партии, авторитет его быстро рос. Да и трудно было сомневаться в правоте его идей. В 1907 году при выборах во Вторую Думу большевики с треском провалились. А ведь тужились выдать себя за авангард революции пятого года. Почти все места в левой фракции заняли меньшевики, трудовики и эсеры. Среди этого многоголосья совсем не слышен был писк нескольких большевистских думцев. Но, упершись бараном в идею пролетарской исключительности, Володечка не хотел замечать, что крохотная его партия совсем не признается народом. Об этом настойчиво и повсеместно вещал Леонид Красин. Он призывал к работе с интеллигенцией, ибо только она имеет ежедневный доступ к глазам и ушам публики. И тогда Ульянов ударил из-за угла. Ударил крепко, мерзавец. Подкосил так, что не встать.