Две невесты Петра II - Софья Бородицкая

Кругом было что-то не так, но что именно изменилось, Маша не могла бы сказать. По-прежнему суетились родные вокруг её приданого, по-прежнему по целым дням девки-швеи не выходили из комнаты, где под присмотром то самой Дарьи Михайловны, то её сестры Варвары шили бельё, рубашки, платья и шубки.

Маша часто слышала, какие-то странные тихие разговоры тётки с матерью, которые сразу же прерывались, как только девушка оказывалась рядом. Александр Данилович теперь редко бывал дома, часто уезжая то в Ригу, то в Митаву, и, судя по его недовольному виду, дела у него шли не очень-то хорошо. Но даже если бы он и был дома, Маша не рискнула бы поговорить с ним о предмете, который её интересовал более всего, — о дне её свадьбы с графом Петром Сапегой, который почему-то всё откладывался и откладывался...

Как-то раз вечером, зайдя к тётке, Маша хотела расспросить её, в чём причина такой долгой отсрочки свадьбы и почему граф Пётр стал ездить к ним намного реже, чем ранее. Но тётка, сославшись на то, что Маша мешает ей молиться перед сном, выпроводила её.

Всё открылось неожиданно. Однажды Маша отправилась в горницу, где девушки-швеи шили для неё затейливое платье по последней французской моде, точно такое же, какое она видела на цесаревне Елизавете. Было холодно, и, жалея тепло, все двери плотно закрывали. Подойдя к закрытой двери, Маша услышала конец фразы, поразивший её.

   — Жених-то наш, бают, женится на другой, — говорила одна швея, которую Маша узнала по голосу.

Это была разбитная весёлая девушка Аннушка, всегда всё узнававшая раньше всех. Затаив дыхание, Маша прислонилась к двери, боясь пропустить хотя бы слово из разговора девушек.

Очень скоро она узнала, что её свадьба с графом Петром Сапегой расстраивается из-за повеления государыни.

   — Прямо отняла она жениха у нашей барышни, — говорила Аннушка.

   — Ну, прямо отняла! — возразила ей другая девушка. — Ей-то он зачем надобен?

   — Как зачем? — засмеялась Аннушка. — Жених-то наш красавчик! Уж такой красавчик, такой красавчик, — смеясь, повторяла она, — так бы и съела!

   — Да полно тебе зубоскалить, болтушка, — серьёзно возразил ей кто-то из подруг.

   — Ну, ей-богу, правду говорю, — продолжала Аннушка, — от верных людей слыхала, что берёт его государыня себе в полюбовники. Старые-то, вишь, ей все надоели, а свеженького да хорошенького всем охота.

За дверью некоторое время было тихо. Маша ни жива ни мертва ждала, что ещё скажет Аннушка.

   — А наша-то барышня как же? — спросил её кто-то.

   — А как? — весело отозвалась Аннушка. — Да никак. Приданое-то мы не зря готовим: и для неё женишок сыскался...

   — Да кто ж такой? — раздалось несколько голосов.

   — Кто, кто, — повторила Аннушка, — это уж ни в жисть не догадаетесь.

В ответ прозвучало несколько имён молодых людей, часто бывавших в доме Меншиковых.

   — Не, не, девки, не гадайте, всё одно не догадаетесь.

   — Так сама скажи, не томи. Чай, не секрет, раз приданое готовим.

   — Вот уж верно, женишок так женишок!

   — Ну кто же? Кто? Не томи ты нас, Аннушка!

   — Да Пётр Алексеевич...

   — Какой такой Пётр Алексеевич? — прервала её одна из девушек.

   — Какой, какой? Самый что ни на есть настоящий Пётр Алексеевич!

   — Неужто великий князь?

   — Он, он самый и есть, — уверенно прозвучал голос Аннушки.

   — Пустое болтаешь, девка. Какой же он жених? Ему и лет-то от роду есть ли десять?

   — Не десять, а поболее, — всё так же уверенно отвечала Аннушка.

   — Не может того быть! Ну кто такое дитё женить станет? Наша-то барышня много старше его будет.

   — Что ж с того, что старше? Зато он великий князь. Бают...

Но тут Аннушка заговорила так тихо, что оглушённая новостью Маша не слышала больше ничего.

Но даже из того, что она узнала, ей многое стало ясно. Так вот, значит, почему их свадьба всё время откладывается, и граф Пётр совсем перестал бывать у них в доме!

Не помня себя от навалившегося горя, Маша как во сне отошла от двери, поднялась к себе в комнату и бросилась на постель.

Маша металась на постели, не находя себе места. Она то снимала, то вновь надевала обручальное кольцо, подаренное ей женихом в тот памятный радостный день, теперь уже такой далёкий. Наконец она надела кольцо, сжала руку в кулак так крепко, словно кто-то хотел отнять его у неё.

— Нет-нет, — прошептала она, — это всё не так. Надо идти куда-то, бежать, узнать всю правду. Правду, правду, правду, — повторяла она, уткнувшись лицом в подушку и горько плача.

От переживаний она то ли уснула, то ли впала в забытье, и ей привиделась прогулка на шлюпке вдвоём с графом Петром.

Тёплый весенний вечер, когда все неподвижные предметы, окутанные прозрачным серым сумраком, кажутся прекрасными, околдованными, сказочными. Они сидят на корме совсем близко друг к другу. Лодка тихо скользит по глади воды, в которой, словно во сне, отражаются прибрежные деревья и кусты.

Они выезжают в залив. Маша впервые видит необъятную водную ширь, где-то далеко-далеко окрашенную в золотистый цвет закатным солнцем.

И всё это: и вода, и удаляющийся берег, поросший лесом, тишина и прозрачность воздуха, и этот человек, сидящий с ней так близко, рядом, показались ей тогда чем-то нереальным. Ещё тогда почему-то подумалось ей, что вся эта прозрачная красота зыбка, ненадёжна и может растаять, как лёгкое облачко, проплывающее и над ними, и над водой, и над всем миром.

Она очнулась, вскочила с постели, полная какой-то решимости, выбежала из комнаты и понеслась к тётке.

Та стояла на коленях возле небольшого окованного серебряной вязью сундучка, всегда стоявшего в её комнате возле изразцовой печи закрытым. Теперь он был выдвинут из своего угла к кровати, ц тётка перебирала его содержимое: тонкие пожелтевшие кружева, шали, старинные головные уборы, шитые жемчугом. Она внимательно рассматривала их и аккуратной стопкой складывала на разобранной ко сну постели.

   — Так это правда?! — сдавленным от волнения голосом произнесла Маша.

   — Что правда? — спросила тётка, даже не взглянув на неё и не выпуская из рук вышитой сорочки.

   — То правда, что сватают меня за этого, этого... — Она не могла говорить от рыданий.

Тётка молча, тяжело опираясь руками о край сундучка, поднялась с колен, села на постель, прямо на груду одежды, вытащенной ею из сундучка.

   — Знаешь уже? — спросила она спокойно, без тени удивления.

Ровный, будничный голос тётки словно отрезвил Машу, она перестала всхлипывать, но слёзы ещё текли по её лицу.

   — Полно, полно, голубушка, — сказала тётка ласково, — не плачь, поди сюда, сядь рядышком.

Маша покорно подошла к кровати, тётка отодвинула от края наваленные вещи, освобождая место для племянницы. Маша села возле. Некоторое время обе молчали. Мокрой ладонью Маша вытирала залитое слезами лицо.

   — На вот, голубушка, утрись, — протянула ей тётка тонкий белый шёлковый платок с длинными кистями.

Маша машинально взяла платок, уткнулась в него и вновь зарыдала, громко всхлипывая. Тётка сидела неподвижно, молча гладя вздрагивающие плечи Маши. Мало-помалу та успокоилась, перестала плакать и, отняв платок от лица, посмотрела на тётку воспалёнными, распухшими от слёз глазами.

   — Ты всё знала? — спросила Маша с какой-то затаённой надеждой, глядя тётке в глаза.

   — Да, — коротко ответила та, кивнув головой.

   — Что ж ты мне ничего не сказала? — с упрёком произнесла Маша.

   — Не велено было, — тихо отозвалась тётка.

   — Кем же не велено?

   — Отцом. Твоим отцом, вот кем. Всё ведь ещё только решалось.

   — Что решалось? — не понимая, о чём говорит тётка, спросила Маша.

   — Твоя свадьба с великим князем, — твёрдо ответила Варвара.

   — С великим князем! — вскричала Маша, вскакивая с постели. — Да как ты можешь так говорить? Ты же знаешь, что я люблю графа Петра! Знаешь? — повторила Маша, подходя совсем близко к тётке.

   — Знаю, — кивнула та.

   — Так как же ты можешь, ты... — Маша несколько раз повторила это слово, не найдясь, что сказать ещё.

Варвара спокойно посмотрела на неё.

   — Да, да, — горячо продолжала Маша, — как можешь ты говорить такое, ты, ты, которая сама всю жизнь любила моего отца!

При этих словах Маши лицо Варвары Михайловны побледнело, губы крепко сжались в тонкую линию. Застыв в ожидании, она, казалось, ждала, что ещё скажет ей Маша.

   — Я знаю, знаю, — уже не так запальчиво и тише проговорила Маша, — слышала, как ты с батюшкой о том говорила.

Маша с опаской взглянула на застывшее, словно окаменевшее лицо тётки. Испугавшись сама своих слов, Маша подошла к ней ближе, склонилась над нею, но та никак не отозвалась. Маша опустилась пред тёткой на колени, уткнувшись лицом в подол её платья, вновь громко и горько зарыдала.