Рабочий-большевик в подполье - Александр Карпович Петров

пороге я увидел фигуру в енотовой шубе с поднятым воротником и портфелем под мышкой. Молниеносно у меня мелькнула мысль: «Бежать». И я стал метаться от маленького окошечка к большому, чтобы выскочить. В эту минуту сенцы наполнились жандармами, и в открытую дверь я увидел ряд извозчиков и свору жандармов и полиции. Товарищ прокурора, откинув воротник, спросил меня изысканно вежливо, как пройти к хозяину квартиры.

— Его нет дома, — сказал я любезно.

— Это ничего, все же мы у него расположимся. А вас я попрошу идти со мною.

Мы вошли, Тихонов стоял с гирями в руках, а Осипов дрожащими руками набивал папиросы. Товарищ прокурора уселся за столом и рылся в портфеле. Жандармы с большой горячкой собирали книги, перетряхивали одежду, заглядывали за обои, во все щели. Наконец товарищ прокурора вынул бумагу и, обращаясь к нам троим, спросил:

— Который из вас Петров из Казани?

Пауза.

— Я — Петров.

— Слушайте. — Он стал читать постановление охранного отделения о моем аресте по постановлению казанского жандармского управления.

Когда я одевался, Тихонов и Осипов горячо бросились ко мне на шею и стали целовать.

— Какие нежности! — воскликнул ротмистр. — Ведь прощаетесь ненадолго, скоро увидитесь, опять будете вместе.

Голос его звучал тонкой иронией, глаза радостно сверкали.

Скоро меня забрали и на извозчике с жандармским ротмистром по одну сторону и вахмистром на козлах около ямщика повезли в ближайшую полицейскую часть.

В полицейской части, не торопясь и основательно попивая чаек, жандармы составили необходимый протокол.

Меня свезли в губернскую тюрьму.

Надзиратель услужливо растворил мне дверь в камеру угловой башенки. Пахнуло горячим теплом со специфическим запахом параши и клопов.

Я бросился на постель и скоро крепко заснул. Я был так измучен в продолжение последних месяцев нашей жизни, что с наслаждением проспал около полутора суток.

Вскоре, как-то утром, меня вызвали в охранное отделение. Я стоял перед начальником охранки, настолько полусонный, рассеянный, что казалось, ртом ловлю мух, и только уголком глаза смотрел на генерала. Жандарм заговорил:

— Собственно, голубчик, здесь есть маленькие грешки за вами, но арестованы вы не за то. Я должен вас отправить в Казань. Только там вы узнаете, в чем дело.

Я грузно, мешковато повернулся и вышел...

Из Нижнего направили меня в Москву, по которой торжественно прокатили в черной карете до московского охранного отделения.

Там тоже «Ванькой» предстал я перед другим жандармским офицером. Он не сказал мне ни слова, и жандармы снова направили меня уже в Рязань. Здесь меня привели к жандармскому полковнику на квартиру.

Полковника не оказалось дома. Меня приняла его хорошенькая дочка, перед тем игравшая на «древесне, к стене примкнутой». Тут мое лицо против желания оживилось. Кинув ласковый взгляд на меня, она сказала жандармам:

— Подождите папу в этой комнате.

Комната оказалась с диваном, по-барски обставленной. Жандармы были деликатны: один уселся на венский стул, другой молча стоял у двери. Я же чуть не расположился спать на диване. Но снова мелькнула дочка полковника. Жандарм от двери ушел за ней и, как изысканный лакей, принес мне на подносе стакан горячего кофе со сливками и свежие, румяные кондитерские рожки.

— Кушайте, — сказал жандарм.

В дверях приветливо сияло наивное личико и говорило:

— Так вот какие политические!

— Он студент? — послышался тихий вопрос, обращенный к жандарму.

Щелкнув шпорами, тот ответил:

— Не могу знать.

Я тоже улыбался, попивая кофе и закусывая сдобной булкой, при мысли, каково было бы ее огорчение и изумление, когда бы она узнала, что я простой рабочий. Уж, наверное, она не стала бы угощать кофе и булками ту вереницу рабочих, какая скоро пошла даже вряд ли через кабинет полковника жандармского управления, а просто через кухню прямо в тюрьму.

Наконец я бережно и сохранно был доставлен в Казань.

В приемной казанского жандармского управления пыхтел ведерный самовар на столе, жандармы пили чай и любезно пригласили меня выпить с ними. О чем-то многозначительно шептались.

— Петрова! — послышался окрик жандармского офицера.

Меня ввели к жандармскому полковнику, окруженному свитой, а поодаль за столиком сидел товарищ прокурора.

Начался допрос.

— Вы, Петров, желаете сами писать протокол дознания?

— Нет, я не умею.

После долгих всевозможных формальностей вдруг слышу вопрос полковника:

— А Стопани вы знаете?

У меня мелькнуло в голове воспоминание, что чуть ли не три года тому назад мы крепко условились со Стопани, что знаем друг друга, познакомившись с детства, но потом совершенно не встречались. Я так и ответил. На лицах жандармов я прочел изумление, так как до сих пор я отрицал всякие знакомства, даже не глядя на предлагаемые мне фотографические карточки.

— А Табейкина, Бурцева?

— Знавал когда-то в ткацком отделении на фабрике Алафузова, где я работал.

— Но вы все же с ними друзья-приятели, при встречах везде здоровались за руку? — вставил перекрестный вопрос взволнованный моими отрицаниями товарищ прокурора.

Я тоже не выдержал, громогласно взревел, единственный раз, когда сказалась вся моя натура:

— Что же — звери мы? Нельзя нам здороваться за руку?

— Зачем? Я этого не говорю...

Не ожидая окончания его фразы, я угрожающе крикнул:

— То-то!

И окончательно потух на все время моего допроса.

Допросы в жандармском управлении повторялись в продолжение не меньше чем 6 месяцев.

То меня везли туда в яркий солнечный день, при ослепительной белизне снега, то теплой весной, когда кругом шумели и звенели потоки, то при ярком наряде нежной зелени, тихим летним вечером.

Около полугода меня не вызывали.

Однажды в камеру явился товарищ прокурора и заявил мне, что следствие мое по казанскому делу окончено и до окончания дела я могу выйти на поруки.

Тут же я написал об этом заявление и передал прокурору. Но на другой день неожиданно явился снова товарищ прокурора и заявил мне, что меня не выпустят, так как у меня оказалось другое дело за нижегородским жандармским управлением, по которому снова будут меня допрашивать.

Снова прежняя процедура.

Осень, зима, весна, допросы, ряд фотографических карточек, по которым воскресали в памяти дорогие, уже далекие лица. Теперь представлялись мне Романов, Тихонов, Осипов и ряд других хорошо знакомых товарищей.

Кончилось и это. Меня снова оставили в покое на несколько месяцев. Подходил к концу второй год. В тюрьме из политических остался только я один. Наконец в одно прекрасное утро меня вызвали в тюремную контору к начальнику. Там огласили мне постановление департамента полиции —