Три часа без войны - Максим Бутченко

— Выходной в тумане, ни хрена не помню, только то, как вчера после ночной с мужиками шел на бутылек. Петрович анекдот о Юле Тимошенко рассказывал, помню, Юрка, сука, за кустик яйцо вареное спрятал, чтобы ему было чем закусить. Да и закуси маловато — три тормозка. Зато чамара (самогона) три литра. Последнее, что помню, — как сидел на заднем сиденье автобуса, домой ехал. Штормило меня, блин, как на палубе корабля, — рассказывал один другому.

— А я помню: зашел домой — в хате никого, теща уехала в город. Смотрю: Надька посуду моет, да как начала на меня гнать. Материт: «Ты — алкаш, каждый выходной пьяный, глотка луженая, глаза зальешь, и жить тебе легко. Вот Сашка опять двойку по математике принес (шалопай, и правда, схлопотал в третий раз двойку). Хоть бы раз с сыном уроки поучил». В общем, пилит меня, пилит, а ей говорю: «Пасть заткни, курва. Кто тебе деньги приносит? Я, блин, пашу, как проклятый, каждый, сука, божий день, света не вижу, шоб ты, курвина, могла пойти сапоги кожаные на базаре купить». Она стала в ответ бросаться деньгами и сапогами. «Будь они неладны, забери, — кричит, — не нужно мне ничего». Да как треснет мне по роже сапогом, что я подофигел. Я еще догнался (бутылочку водяры захватил домой) и зарядил ей с кулака в ответ так, что она слетела с копыт. Синяк ей поставил под глаз, теперь неделю из дома не будет выходить. Нечего трындеть под руку! Правда, сегодня утром извинился, а то она манатки порывалась собирать. Неудачно, в общем, я стресс снял, — проговорил второй, а его собеседник в ответ загоготал.

— Постой, как это — снимать стресс? — поинтересовался Илья.

— Снимать стресс — любимое выражение шахтеров, — ответил Лёха. — Так делает каждый второй.

Внутри у работяг накапливается некая темная энергия, словно черная дыра, которая поглощает внутренности. Это гнетущая пустота, космос без материи, Вселенная без жизни. Со многим можно сравнить, но наиболее точен сухой факт: шахтеры каждый день ощущают эту тяжесть в груди! И бухают по-черному, заливаются водярой, словно хотят растворить в алкоголе черноту да все безуспешно — после «лечения» жизнь кажется еще паскудней.

— Потом мы подошли к уклону, выработке, которая обрамляет лаву, а там — ох же, твою мать, такой жестяк, что я блеванул раза четыре, — продолжил повествование донбассовец.

Оказалось, под утро произошел смертельный случай: мужик ехал на ленточном конвейере, не успел вовремя спрыгнуть, а тут еще нога на неисправном пересыпе попала под движущуюся ленту, и его затянуло, размолотило на больших крутящихся барабанах.

Останки тела не успели прибрать, так как ждали комиссию по расследованию несчастных случаев, которая вот-вот должна была спуститься к ним, а в этот момент Лёха подошел к месту происшествия.

— Куски кожи… Повсюду… Я никогда не мог представить, что на человеке столько кожи… Говорят, что его прокрутило несколько раз, смяло в фарш… Смотрю: лужа, похожая на масляное пятно, а то кровь. Просто как со свиньи, лужа крови, которая уже не алая, а успела немного почернеть. А дальше… Блин, а дальше — сильно смятая голова, оторванная от тела, выпученные глаза. Представляете: они каким-то образом не лопнули, хрен его знает как. Голову пошматовало, видно, что мозги вылезли из щелей черепа, скальп рядом валяется. А глаза… Как живые, нет в них смерти, они просто застыли, словно забыли моргнуть. Глаза, сука, как живые… Смотрят. На меня… — прерываясь, захлебывался Лёха.

Илья не раз видел смерть. Привык к тому, что на войне миг, разделяющий бытие и небытие, короткий, как вспышка молнии. Но он слушал рассказ Лёхи внимательно, вглядывался в его лицо, считывая реакцию, смотрел, как дергаются мускулы, наблюдал за дыханием. ФСБэшные навыки не подводили: бывший шахтер говорил правду, причем не говорил, а даже больше — исповедовался.

— Шахтеры понимают, что внутри накапливается какое-то напряжение — от тяжелой, как камень, жизни. От того, что тебя за человека не считают, обращаются, как со скотом. От адского, нечеловеческого труда. И нет, сука, из этого выхода, нет, сука, другого способа, как только нажраться и не видеть этот «бл…ский мир», — в сердцах проговорил Лёха.

Его рассказ вышел сбивчивым, да и он уже забыл начало истории, только отворачивался в сторону от других арестантов, пытаясь сокрыть тайное, которое просачивалось из него каплями. Он — песчинка, одна среди тысяч таких же песчинок. Он — зола. Он — никто.

Лёха замолчал. В камере стало как-то душно. На лице у деда появилось серьезное выражение, словно его накрыла тень. Кизименко водил пальцем по лбу, не зная, как ему поступить. А Лёха вскочил с нар, подошел к окну, туда, где через стекло был виден кусочек голубого неба с пышными, как сугробы, облаками. Это простор, о котором можно только мечтать. Там, вверху, казалось, ничто не должно удерживать человека. Есть только два направления — лететь высоко, туда, где рождается душа, чтобы земля превратилась в далекую плоскость с почти невидимыми людей, сгустками материй или сорваться вниз под силой притяжения. В этом мире можно только подниматься или падать. Лёха еще полминуты стоял у окна, пока у края глаза скапливалась густая слеза, в которой была вся соль его бренного существования. Еще секунду — и он резким движением руки скинул на бетонный пол слезу, которая разбилась неслышно, словно это упала его грешная душа.

Глава 9

Илья вышел из института ФСБ и вдохнул широкой грудью: поступил. Солнце по-летнему припекало, он шел по улице, нырял в городской шум. В голове бурлили идеи, как он сможет помочь стране, в крови адреналин. Он уверенной походкой направился в парк, туда, где обычно любил сидеть. Среди деревьев расположились пни, он приходил, садился и слушал себя. Его внутренняя речь — нескончаемый поток. Илья размышлял о том, что человек пришел в мир для того, чтобы бороться. Хуже всего — это апатия и бессилие. Если его ранят на войне и станет понятно, что он не сможет ходить, то первым делом попросит боевых товарищей пристрелить его: нет ничего хуже беспомощности.

— Федя, я поступил! Теперь все изменится, вот увидишь, — говорил он по телефону другу. А тот радостно его поздравлял: «Теперь мы таких дел наворотим».

Илья сидел на темно-сером старом пне. Когда-то эта деревяшка была деревом, кто-то приходил в его тень, чтобы укрыться от жары. А теперь дерева нет, только в качестве надгробия — кусок дряхлой древесины, торчащий из земли.

— Не хочу так, лучше уйти, как воин, — со щитом или на щите, — вспомнил он песню Цоя.

В парковой листве запуталось пение птиц, пытаясь вырваться из цепких объятий зеленых рук деревьев. Вдалеке была слышна стихающая человеческая речь. Все, что нам остается, — это вслушиваться в уходящие шаги тех, кого мы когда-то знали. Стук их обуви с каждым днем становится все глуше, и его тяжелее уловить — смерть уводит их в края, где воспоминания о человеке стираются, как колодка на колесах автомобиля. Тормоза памяти уже не останавливают нас, чтобы мы припомнили тех, кто умер, а значит, смерть человека становится абсолютной, стирая о нем всякое упоминание на земле.

«Разве жизнь — это бремя? Почему я должен тянуться, как все: на службе, заводе, стать камнем среди живых. Только тот, кто оставит после себя яркий след, пусть даже ценой собственной жизни, сможет уйти с доблестью в Вальхаллу[2]», — рассуждал Илья.

Тень пролетающего листа осенила его. Солнечные потоки стекали с небес и просачивались по стволам и ветвям, падали на землю по капле. Свет неизменно впитывает в себя тьму.

Прошло два года. Илья проводил дни за учебой, вечера — за размышлениями. Несколько раз виделся с Федькой. Тот встречал его с широко раскрытыми объятиями. Как-то раз они гуляли по Невскому, впереди шли несколько парней из правого движения. Разговор велся, как обычно, о перевороте. Друг рассказывал, что появилось незарегистрированное Народное ополчение имени Минина и Пожарского. В феврале 2009 года полковник ГРУ Владимир Квачков создал организацию для свержения Владимира Путина.

— Говорят, что все готово, осталось только отдать приказ. Смотри, че у меня есть. — Федька достал из кармана аккуратно сложенную газету, на которой красовалось название: «Народное ополчение сегодня».

Они свернули за угол, туда, где мало прохожих, друг развернул газету и прочитал вполголоса: «Имена Минина и Пожарского включены в название организации по причине разительной схожести сегодняшнего положения России с обстановкой четырехвековой давности. Неразбериха на самом верху — не поймешь, кто управляет страной… межклановая грызня… измена бояр… воровство и самоуправство… разбой на улице… вторжение с Запада».

— Говорят, вначале пальнут с Поклонной горы, чтобы символически подать знак к всеобщему восстанию, — с задором говорил Федор.

— Блин, как же так, без меня. Как мне выйти на них? Революция — это моя мечта, — отвечал в запале Илья.