Три часа без войны - Максим Бутченко

— Чего? Чего? — зачевокал дедуля, крутя головой по сторонам.

— Ладно, дремучий ты дед, живешь еще в XIX веке, — пошутил Лёха и начал свой рассказ.

В поселок Пески он попал еще совсем молодым, можно сказать — ребенком. Отцу достался в наследство большой дом на улице Мира. Там жила тетка по материнской линии, а когда умерла, то некому было оставлять наследство, кроме Лёхиного отца. Вот и перебралась их семья из маленькой однокомнатной квартиры в Киевской области в пригород Донецка. Родители всегда хотели иметь свой домик, а тут подвернулся шанс. Хата, в которую они въехали, находилась близко к аэропорту, но уж больно дом был хорош — добротный, на глубоком фундаменте, сложенный из камней-плостушек, которые добывали в донбасских карьерах. Толщина стенок — почти метр, зимой не холодно, а летом не жарко. Когда они впервые приехали, их ошарашил забор: зеленый, покосившийся, широкие ворота давно не крашены, из-за чего краска отслоилась и свернулась полукругом, словно листок, готовый упасть с дерева.

— Видишь, сынок, забор — это первое, на что смотрят люди, а они любят осуждать, перемывать косточки соседям. Человек человеку волк. Если покажешь свою слабость или то, что ты чужой, покусают, — учил отец Лёху.

Поэтому первым делом батя взялся за ограду: подремонтировал, заменил прогнившие доски, покрасил, прибил новый номерной знак.

— Папа, а почему ты говоришь, что быть таким, как все, важно? — спросил мальчик, когда они доделывали калитку.

— Живи так, чтобы ничем не выделяться. Люди боятся и ненавидят «белых ворон», ведь они другие, а все другое не может быть принято толпой: она любит понятное, — говорил отец.

Лёха наблюдал за тем, как отец тщательно водит кистью по доске, словно это не деревянная поверхность, а его душа, которую он хочет выкрасить в общепринятый зеленый цвет. Внутри дома мальчику запомнилось не старенькая мебель, а нечто нематериальное. В комнатах витал запал нафталина. Нет, не витал — он заполнил каждый уголок, осел на мебели, одежде, стульях. А все из-за того, что в зале стоял большой коричневый шкаф, в котором хранились вещи. Но хранились — это мягко сказано: тетушка аккуратно зашивала постельное белье в своеобразные мешки или старые пододеяльники, так что комар носа не подточит. А те вещи, что не были зашиты, перемешала, наверное, с килограммами нафталина.

— Это типа все, что было нажито людьми за годы жизни: постельное, полотенца, то да се. Мелочи, конечно, но они эти мелочи берегли как зеницу ока. Потому что жизнь измеряется добром, которое имеешь, так думали наши старики. Они мерили благополучие тряпками, ведь не знали других понятий. Не было у них ничего больше: дети да вещи, — пояснил Лёха.

Прошло много лет, но всякий раз, когда он подходил к старому шкафу, оттуда ощущался уже едва уловимый запах нафталина.

— Я смутно помню свою тетку, приезжал к ней, когда был совсем маленький. С тех пор, где услышу похожий запах, сразу вспоминаю, словно нафталин продолжил ее существование, — поделился Лёха. — Такие вот пироги.

Первым делом по приезде он обследовал местность, и в сердце запали бугристые просторы за поселком. Мальчик садился на велосипед «Орленок», доставшийся по наследству от какого-то родственника, и мчался туда по волнообразной линии грунтовке. Выезжал в донбасскую степь, где невысокие холмы похожи на измятое пуховое одеяло. И дальше, туда, где поля поделены на квадраты посадками деревьев, и редкая, куцая растительность только подчеркивает пустоту пространства.

— Стою однажды, смотрю на звездное небо, словно кто-то взял и прибил «сотки»-гвозди в небеса, только шляпки блестят. Наблюдаю, любуюсь, а сам думаю, что пыль в мире больше меня, — рассказал он.

Куда бы ни попадал Лёха, везде старался не высовываться. Окончил школу кое-как — на тройки. Потом в ПТУ учился на электрослесаря подземного. Конечно, сейчас эти учебные заведения называются по-модному — колледжи или профессиональные лицеи, но изменений мало: программа обучения включала на первом курсе короткий забег по общим дисциплинам. Что-то учить совсем необязательно, главное — хотя бы присутствовать. Он добросовестно посещал все занятия, так же добросовестно бухал с коллективом после них. Он никогда не был заводилой, но шел вслед за толпой, особо не задумываясь об этом.

— Да и че думать? Мы живем в обществе гораздо хуже, если ты сам по себе, — оправдывался он.

Как-то его одногруппник отказался сбежать с пары по истории, из-за чего всем влепили двойки. Хилый пацан, зубрила, который неведомо как попал в ПТУ, учился хорошо, сразу после этого был записан во враги народа.

На следующий день на перемене парни обступили несчастного ботана, а тот сжался, как воробышек на ветру.

— Ты че, козел? Что ты натворил? — подступил к нему Лёха.

— Я хоте… — пытался было проговорить тот, но не успел.

Внезапно Лёха ударил его в живот, и пацан опустился на пол. Потом началось избиение — толпа набросилась на жертву, добивала ногами.

— Ненавижу, когда меня подставляют, — объяснял он этот случай сокамерникам и зло сплюнул на пол.

После окончания ПТУ-лицея пошел работать на шахту Бутовка слесарем на добычной участок.

— Как это, добычной? — поинтересовался Илья.

Оба жителя Донбасса посмотрели на него, словно он сказал, что земля держится не на трех, а на двух черепахах.

— А-а, москалик даже такой ерунды не знает, — по-лисьи усмехнулся в пушистую бороду дед, а Лёха в ответ подмигнул.

— Это значит дырка в земле, а там шахтеры уголь копают, — съехидничал он.

— Понятно… — протянул Кизименко и представил себе бездну, как от падения метеорита, по краям которой копошатся, словно муравьи, людишки, тягающие большие уголины в руках.

— Балда, это выработки в шахте! — многозначительно протянул Никитич.

Но старик, что называется, напускал туману, будто все понимает, но на деле он, конторский, знал о лаве только понаслышке:

— Шахты начинаются с наклонной или горизонтальной выработки, название которых звучит коротко, как обрез, — ствол. По наклонным выработкам ездят «козы», — продолжил рассказ Никитич.

Человек непосвященный может представить себе бедную животинку, которую запрягли в телегу на колесиках и заставили поднимать, опускать шахтеров. Илья насторожился: неужто и правда коз запрягают в шахте, да еще и по закону? Видя реакцию сокамерника, донбасские земляки разошлись не на шутку.

— Бывало, подойду к козе, а она смотрит на меня грустными глазами, мол, пошто мучаете меня? Отпустите на волю. А сам думаю: уж не пырнуть ли ее ножом по горлу? Так сказать, облегчить страдания, — без улыбки проговорил Лёха.

Кизименко сидел, и перед его глазами возникла картина: темная дыра, из глубины которой на него большими грустными глазами смотрит белая с крупными медными пятнами коза.

— Да людская площадка — это там, где людей опускают, типа вагона. Не знаю, почему ее называют «коза», а человека, который отдает сигналы к отправлению, — «козовоз». Шахтеры не без чувства юмора, — чуть не давясь со смеху, пояснил Лёха.

— А-а, ну ладно, шутники, водите своих коз дальше, — немного с обидой проговорил петербуржец.

— Сынок, не обижайся, теперь ты на один сантиметр стал умнее, — с издевкой заметил Никитич, а Лёха продолжил:

— Шахтеры опускаются до первого горизонта — горизонтальных выработок, называемых штреками. Обустроены они просто: по бокам находится крепь, межрамное пространство которой прикрывает затяжка — деревянные распилы, железная сетка или ж/б плиты. Высота выработки — до двух с половиной метров.

— Гм, а почему именно столько? — внезапно спросил Никитич.

Лёха посмотрел на деда и начал объяснять. Обычно по штрекам ездят электровозы, такая себе мини-копия наземного электровоза, под кровлей висит контактный провод, который питает через пантограф электродвигатель. С одной стороны всегда течет «канавка» — сточные воды. На глубине нескольких сот метров они имеют повышенную кислотность. В шахте отработанная вода с примесью масел, всяческих отходов собирается в водосборники, а потом выкачивается мощными насосами на поверхность. Это делается, чтобы не затопить шахту: уровень воды естественным образом всегда поднимается. Бывали случаи, когда все угольные выработки заполняла вода.

— А ты думаешь, куда шахтеры ходят в туалет? Сидят на толчке? Это только по нормам предусмотрен выгребной туалет, а так вся шахтерня сидит на канавках. Бывало, идешь по выработке, видишь: свет мелькает, подходишь ближе — мать честная, сидит, справляет нужду, не стесняется никого, — рассказывал Лёха.

Так получается, что общепринятые на поверхности нормы перестают работать под землей. Человек обнажается в своей сути, в природном виде. Для него все условные правила и ритуалы перестают иметь значение. Идти с толпой шахтеров на смену и тут же стать на виду у всех отлить — да без проблем. И дело, конечно, не в эксгибиционизме или каких-то отклонениях. Просто человек находится в тех условиях, когда все рамки и условности отходят на второй план. Нечто похожее и на войне, когда боевые товарищи становятся ближе, чем иные родственники. Бытие возле бытия.