Ялгуба (Онежские новеллы) - Геннадий Семенович Фиш

за то, что ты на мою сестру Мотю всегда поклеп возводишь. И совсем Мотя не такая дурная, как ты рассказываешь. Она сейчас на ферме работает. Так ее коровы первыми по району идут. Шутка ли — больше двух тысяч литров в год доят... Вот!

— Правильно,— вмешался в разговор Антон Ильич,— не та уж Мотя, что двенадцать лет назад. Ударница, но до своего потолка еще не дошла, есть куда расти. Скажем факт — была она на курсах животноводов в тридцать третьем году три месяца. Но вот — тоже факт. Заболел у нас на скотном дворе племенной теленок, а в деревне как раз телячий врач был, ветеринар. Так твоя Мотя теленка к нему не понесла. Я спрашиваю — почему? А она отвечает: «Теленок не от простуды болен, не из-за плохого ухода — я ночей недосыпаю, дни днюю здесь. А теленок потому заболел, говорит, что на двор зашла молодая скотница, не сполоснувшая после сна свое лицо». Так... «И теперь, говорит, не фельдшер нужен, а сведущий человек». Колдун, наверно. «Я, говорит, нарочно умывальник у ворот поставила и полотенце завела. Но если не слушаются, дак уж...» Вот и разговаривай. А во всем остальном вполне сознательная женщина...

Смущение Петра Петровича тем временем уже прошло, и он тоже выступил в защиту своего брата.

— Не так уж Иван и глуп, как ты, Наталья, его выставляешь.

— Да куда уж глуп — умнее тебя. Ты еще под Зайковым ходил, от коллективизации на Мурман покрутился за рыбой, а он здесь хозяйствовал. Дела ворочал... Вот ты глупее и вышел.

— Дак уж, Наталья...— И Петр развел руками.— Это только теперь пошло — артельная каша гуще кипит, а тогда говорили: корову продам, лошадь продам, кошку за хвост, да и пойду в колхоз. Это теперь сразу нахлынуло на нас будущее, так все и ясно, а тогда...

— Да вот Ивану тогда ясно было.

— Правильно: и нитка, втрое скрученная, не скоро порвется. Так, значит, вы и рыбачить умеете?

— Чего он у меня только не умеет,— переложила гнев на милость Наталья.— Он и слесарь, и маляр. Не скажу, чтоб он был художник, но настолько рука его славная, что он может и человека нарисовать. Все праздничные дуги в колхозе его письмом покрыты. Розы райские, птицы сирины, васильки и колосья — все умеет. Раньше даже лики на старых иконах подновлял, но правильно теперь поется:

Раньше были времена,

А теперь законы.

Даже стара попадья

Пропила иконы.

— Известно, попадья умрет — поп игумном, поп умрет — попадья по гумнам,— засмеялся Антон Ильич.

ЗУЕК и носовщик

— Да, не один год я на хозяина покручивался,— уважительно сказал Петр Петрович.— Как раньше трудились? С молодых лет до дикой старости! Я зуйком начинал и до носовщика произошел. Знаешь, что такое зуй? Насмешка одна над мальчишками. Птица такая морская, подачкой от улова пользуется... Ну, так и мальчишка: никакого пая в промысле нет — будь счастлив всякой подачкой. Но зуй-птица совсем не работает, а зуй-мальчишка еду для рыбаков готовит, уху там, кашу, чай. Чистоту по стану блюдет, охраняет весь скарб и снасть. Отвивает и просушивает яруса, которые с океана привозят. И всегда он на стану у старших рыбаков выполняет всякие послуги. Порою хоть вниз головой в воду. А без этого промышленником не станешь. Сейчас, говорят, другой порядок насчет зуйков пошел, ученичество вроде... Ну, дай бог этим мальчикам лучше нашего жизнь прожить! Да ты, пожалуй, не знаешь, что такое и носовщик? А я вам скажу: без носовщика никакой хозяин на промысел, особенно сельдяной, не пойдет. От носовщика весь улов зависит. Стоит он, значит, с шестом на носу. И шестом щупает: юр, сельдяной косяк. Тонкий конец шеста в море. Шест мелкую, рассыпчатую дробь выбивает, значит, идет сельдь редкая. Частая дробь — сельди много, и идет она впереди. Гнаться за ней надо. По головам, значит, шест бьет. Под шестом легкий шелест— рыба навстречу идет, шест ее по хвостам треплет. Шест с трудом продвигается,— значит, рыба идет вкось воды, шест ее по тулову треплет. И на всякий случай свой обычай, своя ухватка. От зуйков до носовщика прошел. Потом в извоз ударился. Потом Мурманку строил, а в коллективизацию опять Зайков попутал... ушел я на море. Умен, казалось, он — всех вокруг пальца обвести мог. Самого себя надуть и то старался. Помню, долгий штиль был. Вторые сутки нет ветра. Тогда подошел Зайков наш к мачте, начал царапать ее ногтями своими и стал с присвистом звать: «Беля, беля, беля, белолалко!»

— Ну и что? — спросил Леша.

— Да на этот раз не помогло. А другие разы, рыбаки говорят, и помогает. Сначала легкий ветерок повеет, а лотом и сильный подымется, паруса ставить можно.

ОСТРОВ КИЛЬДИН

Там мне и рассказали историю, старую историю, как остров Кильдин произошел.

Знаешь остров Кильдин, у самого входа в Кольскую губу? Чуть-чуть не запирает ее...

Я вспомнил моторный бот, моросящий дождь, в сумерках рассвета полупьяную команду бота, ночевку в каменистой бухте за Полярным и вставшую справа при входе из залива высокую каменную стену Кильдина... Так передо мною впервые открылся океан. До самой Америки нет земли, и лишь водные необозримые просторы. Шла мертвая зыбь. И низкое еще солнце торжествующе озаряло каменную стену Кильдина.

— Это когда Мурманска не было, Александровска не было, жил в Коле настоящий святой. Благочестивой своей жизнью просветил он весь край и очень досадил этим самому дьяволу. А со всех становищ плывет к Колу народ — советом просветиться, излечиться или из интереса — святого увидать. Вот и вздумал черт запереть Кольскую губу, город то есть Колу... чтобы не было к ней морем подходу. А сухопутьем кто ж дойдет! По морю-океану и слава быстрей бежит. Без моря и народу Кольскому не до, святости будет. Животы подведет. Да. А чем губу-то замкнуть?

Вот и отломил черт большой кусок от Новой Земли. Остров такой есть. Или не слыхали? А мы-то там бывали.

Отломил он огромный кус и по морю-океану повлек его. Тащит он, значит, обломок этот. Остров тоже не маленький. Работа не легкая. Да. И сил у нечистого не мало. Узнали это поморы... На шняках, на ёлах [4] своих быстрее ветра к Колу добежали