Ялгуба (Онежские новеллы) - Геннадий Семенович Фиш

оказался я, если бы, записав, сверил с книгой и потом похвастался бы Ирине Валериановне Карнауховой и другим товарищам о том, что в глубине Карелии бытуют еще песни, сохранившиеся со времени записей Рыбникова. Сохранились — и все тут...

Видя мое смущение, Петр Петрович сказал:

— Из новых я мало знаю, молодежь спроси, она тебе такие споет;

Сеял репку — не взошла,

Сватал девку — не пошла.

Пересею — прорастет,

Пересватаю — пойдет.

Или такую:

Наше поле каменисто,

Ваше каменистее,

Ваши девки коммунистки,

Наши коммунистее.

СИБИРЯК И КАНАДЕЦ

В горницу вошли Вильби и Ильбаев.

— Ну, как дела?

Ильбаев удовлетворенно кивнул головой.

— Все в порядке... Места есть... Осталось с обществом договориться.

— А у меня неудача,— сказал Вильби и сел рядом со мной.— Не застал Федора Кутасова.

— Зачем он тебе? — промолвила Наталья.— Ты бы меня спросил, сразу бы сказала. С женой в район уехали, завтра будут.

— Вот зачем... Он у вас лесоруб... хороший. Одиннадцать фестметров[3] дает в день. Мои американцы двадцать дают. Хочу взять Федора Кутасова в леспромхоз к себе: опыт американский передать. Пусть берет... Социалистическое соревнование. Пусть все двадцать фестметров дает.

— Да, Федор у нас почетные грамоты имеет,— торжествующе сказал Антон Ильич.— Он свой опыт канадцам передаст, пусть тоже совершенствуют.

— Я и говорю, социалистическое соревнование,— подтвердил Вильби.

Так вот, значит, зачем приехал он сюда.

Усвоить канадские методы —это значит поднять производительность вдвое.... Уменьшить число рабочих в лесу. А у нас не хватает людей. Отхожие промыслы превратить в профессию...

Мне вспомнилась встреча в Матросах, на показательном лесозаготовительном пункте. Молодой, выбритый, розовощекий канадский парень в шелковой трикотажной рубахе. Он положил гитару на койку, взял свой топор и лучковую пилу с волчьим зубом и вышел из барака в лес. И рядом с ним шел рослый, мощный сибиряк. Мужик-борода. Таких рисовали народники, когда хотели изобразить мужицкую исконную стихийную силу. Не то Микула Селянинович, не то Илья Муромец. Он тоже шел со своим «струментом», сноровкой, усвоенной еще от дедов. А деды всю жизнь лесовали. Шел он в лес с хитрой уверенностью в своей непобедимости. Еще бы! Один из лучших сибирских ударников-лесорубов. Когда он увидел своего соперника, ему стало смешно. Такому бы с портфелем ходить, на беседах девкам головы кружить, а не в лесу дерево валить. И вот оба они взялись за свои инструменты. Сибиряк сразу же вошел в работу, и казалось — кто может сравниться с этой неодолимой силой?

Канадец входил в работу осторожно. Он сначала расчистил свое рабочее место от лишней лесной мелкоты. Решил, в какую сторону валить, затем принялся за дело.

В конце дня обмерили друг у друга... Сами... В таком деле главное доверие своим рукам и глазам. Получилось у канадца восемнадцать фестметров, у сибиряка — восемь. Перемерили. Цифры сходятся. Сибиряк про себя усмехнулся снова. Думает: поднатужился, значит, паренек. На один день, может, и потянет. А вот ты регулярно, изо дня в день, восемь давай.

На другой день, когда промерили, сибиряк уже удивился. Цифры остались на своих местах. На третий — он поднажал и дал девять фестметров. У канадца по-прежнему оставалось восемнадцать. На четвертый день сибиряк со злости до десяти дошел. У канадца было восемнадцать. После работы сибиряк валился без задних ног на койку. А канадец на гитаре тренькал... Что-то под нос себе напевал и брился... Сибиряк начинал ненавидеть этого беспечного с виду юношу, канадского парня. Про себя ругался, вместо слова «канадец» говорил «канальец». Но все же, когда после двух дней десятиметровой выработки снова пришлось на восемь и даже семь переходить (жила тонка оказалась), а у канадца по-прежнему восемнадцать фестметров было,— сибиряк, почувствовал к нему уважение. Это к молодому, розовому, как поросенок, парню, чистенькому, как будто не на работу в лес, а на свадьбу собрался.

На двенадцатый день сибиряк сдался. Пришел к заведующему и сказал ему:

— Ладно. Признаю. Ваша пила лучше и топор тоже. Отцы наши чего-то недодумали. Согласен...

Выдали ему новый, по канадским образцам сделанный инструмент, и довел он свою ежедневную выработку до двенадцати фестметров. А тогда и в остальном на выучку к канадцам пошел.

Вот тебе и стихийная сила... Сдружились они с канадцем... Под руку на собрание шли.

— Мой старший брат в американских частях здесь, на севере, был,— говорил канадец, и я переводил его слова сибиряку.— Потом он отказался стрелять в красных... Обратно домой увезли. А я сюда приехал. Теперь здесь мой дом.

— А я в партизанах с разными иностранными войсками дрался. Били мы их. Учись по-нашему говорить... я тебе многое расскажу. Я тебя политике научу. Своих белых поедешь бить.

А я переводил слова сибиряка канадцу.

Теперь сибиряк у себя на родине знатный человек. А Вильби сюда приехал за лучшим здешним лесорубом, чтоб таким же способом и в этот район внедрить канадские усовершенствованные методы валки, разделки и вывозки леса...

ИВАН НЕГРАМОТНЫЙ

— А чтобы Петр на себя и на меня напраслину не возводил, я тебе про его брата Ивана расскажу,— перебила мои мысли Наталья.— Иван в красных партизанах ходил. По лесам. По тайболе. С охотничьим медвежьим ружьем. Он совсем неграмотным был. Сами знаете, жили мы в недостаточном положении при старом времени. Куда же подпаску в школу без бахил бегать. А когда Иван в партизанах ходил, Мотя ему письма отписывала обо всем, что в деревне деется. И про солдат чужих там,, и про домашнее положение. Как она там ухитрялась пересылать ему,— может,, под камень в лесу, может, в дупло прятала,— бог знает, только все ее записки достигали Ивана. А он неграмотный, был, Он товарищу своему Кузьме письма эти давал читать. Кузьма сидел на пне и вслух ему все Мотины письма читал — и раз, и другой, и третий. Иван-то сам читать не умел. И очень ему не хотелось, чтобы кто-нибудь про его домашние обстоятельства узнавал. Не хотелось чужого на телеге в свою душу пускать. Ну так, когда Кузьма его письмо вслух громко читал, он, Иван то есть, чтобы Кузьма сам ничего не узнал, уши ему пальцами затыкал...

Все засмеялись, а Петр Петрович смутился за брата.

— Это тебе