Возвращение в Эдем - Валерий Борисович Бочков

мощностью потока, влекущего лодку к водопаду, когда и вёсла, и молитвы уже бессильны.

Дальнейшее происходило в режиме аварийного автопилота: механические навыки (не тормозить, не крутить баранку, плавно направить машину в сторону заноса) и паника рассудка на грани истерики (этого не может быть! Неужели это конец! Нет, этого просто не может быть!). Теперь машину потянуло вправо. Именно тут до меня дошло, что я полностью потерял контроль. И в дальнейших событиях я буду принимать участие, лишь как зритель. Ну и как жертва, разумеется.

– И ты знаешь… – я задумался на секунду. – В эту секунду на меня точно снизошло озарение… Точно я заглянул в тайный мир. Точно кто-то прошептал мне на ухо главный секрет мирозданья…

– Только вот не надо утрировать, – Ева ухмыльнулась. – Какой секрет? Какого мирозданья?

– Нет-нет! Серьёзно! Я осознал иллюзорность нашего контроля над бытием. Мы готовы признать случайность рождения и внезапность смерти, но между этими пунктами – мы хозяева жизни и властелины судьбы. Мы принимаем решения и выбираем направления. Мы!

– Какая дичь! – она отрезала. – Что там дальше было. Не отвлекайся.

– Дорога шла под уклон. Машину несло вправо. Там за молодым ельником, всего в пяти метрах от обочины, лес обрывался ущельем. Другая сторона, седая от инея каменная стена, обломанным краем утыкалась в утренний ультрамарин неба. Слетев с асфальта, я понёсся по снегу. Летел, с хрустом срубая молодые ёлки. Сучья били в лобовое стекло. С треком отлетело боковое зеркало и как болид унеслось в пропасть. Из всех возможных мыслей, мой заклинивший мозг выбрал одну – в аэропорт я, похоже, не успею.

– Ха! Типично, – констатировала Ева хмуро. – Ну дальше ясно – машина остановилась на краю ущелья…

– Ну не совсем на краю. Рассказываю, как было…

– Ну-ну.

– Через час меня вытащил проезжавший мимо лесовоз. У этих ребят цепи и тросы всегда под рукой. Заросший до глаз шоферюга был похож на Емельяна Пугачёва в зеркальных солнечных очках. Из дикой гнедой бороды торчал тлеющий окурок. Мой спаситель ткнул пальцем в асфальт и сказал раздельно, как пятилетнему:

– Блэк айс!

Взглянув на мой вашингтонский номер, покачал головой и уехал. Там, в Вашингтоне, снег выпадет в лучшем случае раз за зиму и тает уже к обеду.

Как контуженный я обошёл машину, изучая увечья. Бампер вдребезги, но фары целы, переднее колесо из круга стало овалом. В решётке радиатора застряли шишки. Царапины и вмятины были даже на крыше. Пахло палёной резиной и свежей хвоей. По стеклу янтарными слезами стекала смола. Я оглянулся на просеку, прорубленную моим джипом, меня передёрнуло. Во рту было солоно и вязко, щека изнутри надулась и пульсировала – я прокусил её до крови.

– Ну и? – вздохнула Ева.

– Просто пытаюсь понять! – сорвался я. – Понять, как всё устроено! Ведь был я на волосок о смерти, как пишут в романах…

– Хреновых романах, – вставила она.

– Не важно! На волосок – вот что несомненно! И кто решил не рвать этот волосок? Кто помиловал меня? И почему?

– Кто, почему – какая разница? Жив – и спасибо.

– Нет-нет-нет! Ты погоди, ты-то знаешь! Должна знать! – я вскочил, снова сел, схватил бутылку с Евой, резко придвинул.

– Эй! Полегче!

– Должна знать! – я уткнулся носом в стекло, бутыль запотела. – Тогда… там… на дороге, когда летел через лес… я понял, что от меня, от нас, ничего не зависит. Что свободная воля и весь экзистенциализм – чушь собачья! Самообман! Религия для интеллектуалов.

Я орал, она молчала.

– Понять хочу! Понять!! Кто и как? Или всё это, – я снова вскочил, замахал руками. – Всё это! Весь мир – бредовый кошмар идиота! Нагромождение случайностей! Непредсказуемое и нелепое! Но ведь кто-то сохранил мне жизнь! Кто-то не дал машине перевернуться, кто-то остановил её на краю! Ни сломанных рёбер, ни синяка, ни царапины! Кто тот великодушный, что помиловал меня? Даровал мне жизнь? Кто?

– Не ори! – оборвала Ева. – Это я.

11

Тот декабрьский день памятен ещё одним событием – от меня ушла Вера. Моя жена. Бывшая – теперь это прилагательное стало привычным и я могу произнести его даже вслух. Вот, смотрите: моя бывшая жена.

До аэропорта я не добрался, кое-как на трёх с половиной колёсах доковылял до ближайшей деревни. При бензоколонке на счастье был гараж, где долговязый механик с чёрными клешнями, бакенбардами и усталым лицом джазового гитариста, согласился привести в чувство мой покалеченный автомобиль. Увечья оказались не смертельны – разбитый бампер, оторванное зеркало, вмятины и царапины косметического свойства. Единственное, что требовало немедленной замены, был диск колеса, чудесную доставку которого мы ожидали с какого-то неведомого склада.

Мой джип беспомощно висел на подъёмнике, механик вежливо рассуждал о местном климате – о прошлогоднем наводнении по имени Элис, августовском урагане (тот был без имени, но повалил не одну сотню елей по всей округе), о грядущих свирепых морозах – погодные катаклизмы в его пересказе напоминали библейские притчи о десяти египетских казнях. Гнев господень был отчасти оправдан – вермонтцы мне тоже казались почти язычниками – погода тут заменяла религию.

В гараже было холодно, воняло окурками и машинным маслом. В грязное оконце глядело синее небо. Только тут и сейчас мне вдруг стало по-настоящему страшно. Меня даже передёрнуло – механик вежливо сделал вид, что не заметил. Я попросил у него сигарету, хотя не курил уже лет пятнадцать.

Примерно тогда же, лет пятнадцать назад, я познакомился с Верой. Она встречалась с моим старым приятелем, Славиком Любецким. Тот даже называл меня «лучшим другом», но это потом, когда Вера ушла ко мне и не в самом лестном контексте: «Мой лучший друг оказался мерзавцем». Их невнятный роман был мучителен для всех, включая меня – пьяный Любецкий исповедовался об эротических похождениях на стороне, каялся в неприятии концепции моногамии, считая себя (это после пятой рюмки) чуть не сексуальным миссионером, что несёт лучшей половине человечества радость и добро.

– Ей! Всю жизнь посвятил ей! – кричал он мне в лицо, называя женский анатомический орган матерным русским словом. – Памятника я достоин! Или бюста на родине!

– Триппера ты достоин, дорогой мой, – беззлобно урезонивал я собутыльника.

А Вера, с чисто женским коварством, в то же самое время пыталась повлиять на Любецкого через меня. Участливо я выслушивал и её откровения – она даже плакала. Разумеется, я её утешал. Мне приходилось плести какую-то чушь, оправдывая моего сладострастного приятеля, не мог же я в самом деле выложить ей, что он просто кобель. И что шансы на женитьбу близки к нулю.