Прошлой осенью в аду - Светлана Гончаренко

— Готовы? — переспросил Бек. Я думала, что после этого он начнет изображать умирающего лебедя, как перед Аликом из морга, но он только взял мою руку и сжал в своей левой. Я ясно при этом почувствовала что-то твердое, негладкое в ладони. Змейка! Мне так захотелось ее увидеть, что я тоже сжала его руку, горячую и твердую. Лучше бы я тогда убежала! Что за глупая страсть к побрякушкам!

Я настолько осмелела, что, когда Бек вывел меня из-за стола и направил в один из темных углов, я отважно пошла за ним. Я казалась себе сильной и дерзкой. Я не была больше героиней Хичкока, которая только и знает, что оглядывается, чтоб тут же завопить не своим голосом. Нет, я была теперь скорее героиней боевика. Эта героиня всегда лезет на рожон, суется на всякие заброшенные склады, на кладбища, в пустые сталелитейные цеха и в угрюмые пещеры, пользующиеся дурной репутацией. Она много и хорошо бегает. Она не вопит, а лишь чувственно задыхается, когда ее начинает душить вампир или гвоздить чугунная балка. От вампира и балки она в последний момент всегда уворачивается и снова бежит, бежит. Одежда ее при этом как-то всегда одинаково рвется и истрепывается, так что ближе к финалу она обычно остается в неком подобии бикини и снова бежит, бежит, сверкая длинными гладкими ляжками. Когда я отправилась с Гарри Ивановичем беседовать о неведомом в темный угол, я вовсе не думала, что дело у меня дойдет до ляжек, но немного все-таки трусила. Обстановка уж больно зловещая. Три свечи оплывали, и пламя их мелко дрожало, как в тике. Сладкий дым извивался под потолком путаными длинными прядями. Тишина стояла полная, только очень далеко, за дверью, в другой жизни, беспечно гудел лифт.

Я с удивлением обнаружила, что угол комнаты у Бека выстлан чем-то темным и мягким. Бек решительно толкнул меня в это мягкое, и я неловко упала, хотя не ушиблась. Бек растянулся тут же, рядом. Мне это как-то не понравилось. Я читала о психотерапевтах, под видом лечения обесчестивших толпы доверчивых пациенток. Со мной такой номер не пройдет! Чтобы меня за мои же триста рублей (пусть Наташкиных!) отоварил какой-то облезлый брюнет? Нет уж! Я приготовилась в случае опасности провести прием в нужном направлении.

Но опасности не предвиделось, во всяком случае, опасности такого рода. Гарри Иванович возлежал рядом со мной задумчиво и смирно. В тусклом свете свеч я разглядела, что он немолод. Множество крупных и мелких морщин проступило на его лице. Не старик, конечно, но очень видавший виды тип. Под синтетическими брюками просматривались невероятно тонкие, сухие скрещенные ноги в аккуратных черных ботинках. Я вспомнила почему-то черта из Гоголя. Но у того было свиное рыльце и вид очень комичный, а в Гарри Беке ничего комичного не было. В ту минуту он очень походил на живую мумию, которая дышала, едва заметно подрагивала веками, но ее темная ссохшаяся плоть была бесчувственна, волосы мертвы и тусклы, а движения исходили не из сложной теплоты жизни, копящейся и кругообращающейся в каждой живой клетке, а из какого-то грубого и мощного внешнего источника вроде электророзетки. Это впечатление усиливали треск и мельчайшие точки разрядов. Они бегали и плыли у меня перед глазами, как те мушки, что появляются от утомления или сильного удара по голове. Этот эффект я списывала на несовершенство синтетических пиджачных тканей.

Вдруг, не приподнимая век, Гарри Иванович слабо улыбнулся, и тотчас же моя мигрень ожила и яростно заколотила в висок. Мне стало страшно. Чего я жду? Надо узнать все, что мне надо, и бежать отсюда со всех ног. Я взяла левую руку Бека и поднесла к глазам. Змейка была на месте! Но та ли это змейка? Никаких красных глазок, никакого жальца, никакого ехидства в острой головке — ничего, что так поразило меня позавчера в троллейбусе. Эта змейка, тоже золотая, вся в узорных мельчайших чешуйках, уютно обвилась вокруг пальца Бека — худого пальца с длинным, загнутым внутрь, к ладони, ногтем. Змейка мирно посасывала кончик собственного хвоста и, казалось, дремала, как и сам Бек. Нет, эта змейка другой породы, и узор на ней другой. Но каковы бы ни были детали шкурок золотых гадов, подобные перстни вряд ли у кого-то еще есть в нашем городе. Этот странный человек неизвестно зачем затащил меня в потемки, и если я бессильна разобраться в происходящем, то я еще вполне в своем уме, чтобы быстренько отсюда уйти.

Тут Бек открыл глаза. Обыкновенные глаза, карие, в красных жилках. Зато зрачки разверзлись страшной глубиной, и меня понесло прямо туда, в темноту, как в водоворот. Вокруг замелькали и закрутились пыльным мусором обломки понятного и знакомого мира. Сейчас я думаю, это просто голова у меня тогда закружилась, хотя бы от духоты и дымных курений. В темноте-то я и потеряла представление, где верх, где низ, а только понимала, что падаю куда-то и не имею больше ни веса, ни воли. Свою руку, ту, что со змейкой, Бек поднес к моим губам, и я поцеловала ее с непонятным благоговением и даже потом вытерла след своей помады с сухой мумийной кожи. И откуда взялось у меня тогда это пошлое подобострастие? Я, не отрываясь, смотрела в лицо Бека, прямо в его глаза, а глаза эти стали страшными — кровавые жилки на белках ветвились, множились, лопались, а зрачки-дыры все расширялись. По сторонам глазеть я больше не хотела — очень уж жутко было видеть крутящиеся вокруг меня обломки лиц, вещей, голосов. Я, например, мельком увидела уносящуюся в темноту пухлую книгу со стола нашей директрисы Валентины Ивановны. В эту книгу она всегда что-то записывает, когда вызывает на проработку и угрожающе выкладывает бюст на стол. Книга кувыркнулась прямо передо мной, одна страничка отогнулась, и я прочитала — вы не поверите! — совершенно непечатные слова. Промчалась и элегантная жилетка Евгения Федоровича Чепырина. Пуговицы от жилетки отдельно, роем, крутились около нее. И еще было что-то такое же противное… Ужасное лицо Бека давало мне опору в пространстве. Я чувствовала, если я оторвусь от него, я погибну, сама рассыплюсь в куски. Я тесно прижалась к Гарри Ивановичу. Он, как булавками, колол меня своими электрическими искрами и придерживал мой бок рукой. Мне было страшно, а боку больно. Никакого банального изнасилования, зато рука Гарри Ивановича — та, со змейкой! — прожгла, казалось, мою руку и уже вонзалась куда-то в глубь бока, причем так легко, будто я была из чего-то податливого и разреженного, как туман. Иногда я совершенно растворялась в темноте и переставала себя осознавать, но иногда возвращалась боль, и я понимала, что боль — это я. Как только кончится боль, меня не будет. Потому, когда сквозь последние, слабые уже отголоски боли донесся со стороны, как чужой, мой собственный крик ужаса, я рванулась изо всех почти исчезнувших, изменивших сил. Рванулась я сама не знаю куда, делала какие-то шаги в воздухе, а в ответ пушечно загрохотали три падающие свечи, и стеклянный шар мыльным пузырем покатился вверх — или это был низ? Меня уже несло сквознячком, несло, я знаю, в верном направлении — к свету, к жизни, на воздух. Я поняла это, потому что зыбкие ленты дыма загнулись у меня над головой, опережали меня, текли вперед, показывали дорогу.

Из проклятой двери я выбралась на четвереньках. В прихожей Гайковых никого не было, даже Наташка ушла. Я схватила свое пальто и без всякого лифта, на подгибающихся ногах низринулась с девятого этажа. Ступеньки, казалось, вели не вниз, а наверх, до того тяжело мне было бежать. Но я все-таки выбралась из подъезда и всей грудью вдохнула прохладный пыльный воздух с сильным привкусом бензина. Городской воздух сентября — о, блаженство! Мне сразу стало легче. Я добрела до чахлого бульвара Энтузиастов и опустилась на скамейку. Мое сердце все еще стучало и подпрыгивало где-то в горле, но выяснилось, что мир еще существует, а не вылетел в черную дыру. От этого делалось весело.

Я пошарила у себя в сумке. Хотелось найти косметичку и глянуть в зеркальце, насколько ужасно я выгляжу. Может, я вся седая, как Хома Брут? Вместо косметики я наткнулась на леденец «Барбарис». Я сунула его за щеку. Кислющий! Теперь ясно, что я жива и, кажется, здорова. И с Гарри Беком все ясно! Этот гнусный шарлатан одурманил меня своим дымом и попытался меня изнасиловать. Впрочем, разве попытался? Если и попытался, то как-то очень странно. Явный извращенец! А главное, это он — капитан Фартуков. Вернее, никакого Фартукова не существует. А что, если существует? И Бек стащил у него визитные карточки?.. Да нет, карточки ведь тоже не существуют… Но Фартуков умер! Или не умер?..

Я снова запуталась. Даже на минутку показалось, что тянет откуда-то сладеньким бековским дымом. Не могло этого, конечно, быть, разве что кто-то поджег ближайшую помойку. Я решила рассуждать логически. Итак, если Бек — не капитан милиции, то молодой человек в белом плаще — не маньяк? Это было бы для меня большим облегчением. Бек назвал какую-то фамилию, кажется, Цедилов. Торговал себе некто Цедилов кремами и вдруг ни с того ни с сего получил по голове ведром с песком. И к тому же сумки с товаром лишился. Бедняга! Однако он тоже пугал меня, бормотал о грядущей опасности. И с Беком он все-таки как-то связан. Какие у них счеты? Катят зачем-то бочку друг на друга… Нет, Бек будет поопаснее Цедилова: он чуть меня не уморил, тогда как Цедилов, наоборот, приводил в чувство после обморока, и ничего плохого мне не сделал. Правда, была подозрительная молния, но это ведь явление природы?