Прошлой осенью в аду - Светлана Гончаренко

Я выслушала порядочно этой абракадабры, прежде чем сообразила, что передо мной стоит бродячий распространитель косметики, прочесывающий район в надежде найти подходящих идиотов и всучить им свою туфту. По сути дела, эти распространители — несчастнейшие люди. Их гонят отовсюду, как шелудивых собак. И не гнать их нельзя! Хотя бы вот этого… Пока я окончательно просыпалась и наливалась злобой, неизвестный молодой человек успел распахнуть свой баул и вынуть оттуда несколько желтых коробочек с каким-то кремом. Не переставая тараторить и ловко удерживая открытый баул в изгибах своего длинного тела, он тонкими и сильными пальцами виолончелиста (у кого еще может быть такая сноровка?) тут же открывал коробочки, вынимал баночки, открывал баночки, приподнимал блестящие пленки на них, давал мне нюхать, закрывал снова и показывал инструкции на совершенно непонятном языке, вроде венгерского. У меня просто в глазах рябило. Я не могла ни слова от себя вставить. Продавец кремов говорил невероятно быстро и непрерывно, будто и не дышал. Вызубренные слова скакали у него во рту, как горох в погремушке. С большей скоростью информацию передавал только Аллах, который внушил Магомету текст в сорок тысяч слов, пока тот моргнул. Но и этот молодой человек секунд за сорок успел мне смертельно надоесть. И я решила, не вдаваясь в объяснения, быстро захлопнуть дверь.

Опытный торговец кремами непостижимым образом разгадал мое намерение. Я еще не успела взяться за дверную ручку, как он уже высунул за порог ногу, обутую в пыльный мокасин большого размера, и завопил нечеловеческим голосом:

— Как! Вы не желаете проникнуть в тайны неувядаемой сексуальной притягательности японских гейш?

— Не желаю! — взвизгнула я в ответ и стала давить мокасин дверью.

— А тайское молочко свежести для дряхлеющих век? — не унимался молодой человек. Помимо мокасина он пытался втиснуть в щель и свою виолончельную пятерню, между пальцами которой ловко были зажаты баночки с кремами. Я совершенно озверела.

— Чтоб ты скис! — выкрикнула я и изо всех сил наступила на мокасин. Его болтовня не прекратилась, только пошла на другой ноте, более жалкой и пронзительной. Он и не думал сдаваться.

Только тогда я догадалась заглянуть в лицо этого мученика торговли вразнос. Вот дура! Почему я не сделала этого раньше? Лицо было определенно знакомое — бледное, продолговатое, по-молодому не вполне чистое. Голубые глаза смотрели на меня открыто и наивно, наверное, так получалось от боли. У него даже слезы выступили! Стрижечка короткая… Где же я могла все это видеть?

У меня плохая память на лица. Вернее, сами лица я запоминаю отлично. Могу, например, как живую помнить какую-нибудь толстоносую тетку, которую я мельком видела в автобусе, когда училась еще в седьмом классе. Зачем я помню ее? И сотни других? И как изгнать эти ненужные лица из моих несчастных, лишенных логики и системы мозгов? Чаще всего, помня сами лица, я напрочь забываю, где я их видела и чьи они. Никакой связи, никаких причин и следствий — так, картинки. Сами по себе. Лицо торговца кремами явно было мне знакомо. Я стала перебирать подходящие варианты. Бывший ученик? Сын одноклассницы, рано выскочившей замуж? Сосед со старой квартиры — мальчик, выросший за девять лет, пока мы здесь живем?

И вдруг я похолодела: передо мной стоял, на меня смотрел, в мою квартиру лез ужасным поношенным мокасином позавчерашний маньяк из троллейбуса! Как я могла открыть дверь? Куда я смотрела? Почему не обратила внимания хотя бы на белый плащ!.. Во рту у меня пересохло, и я из последних сил налегла на дверь. Но маньяк терпел, лез и все бормотал про сексуальность гейш. Колготки на березках, менеджер Харлампиева, покойник капитан Фартуков поплыли перед моими глазами бесплотные, плоские, радужные, как бензиновые пятна в лужах. Я все еще пыталась закрыть дверь, но сил уже не было. Цветной мир вокруг внезапно посерел, заволокся мутью, пол поехал из-под меня куда-то вперед, и я провалилась в потемки.

Очнулась я на собственной кровати, почему-то мокрой. Подушка была мокрая, простыня мокрая, халат на мне спереди тоже мокрый и противно прилип к телу. Когда я открыла глаза, то прямо над собой увидела молодого человека в белом плаще и с кружкой в руке. Он собирался вылить на меня очередную порцию воды, но увидев, что я пришла в себя, поставил кружку на стол и радостно вскрикнул:

— Вы очнулись! Наконец-то! Как вы меня напугали! Вы так внезапно упали… Я искал нашатырный спирт, но не знаю, где он у вас тут… Попробовал поднести вам к носу восстановитель густоты бровей — он есть у меня в наборе гейш и страшно вонючий! — но не подействовало… Я совсем отчаялся и стал воду лить. Вам лучше? Как вы себя чувствуете?

Чувствовала я себя отвратительно. Руки и ноги были, как тряпичные, перед глазами сетка с мушками, от мокрого халата озноб и волны гусиной кожи по всему телу. И соображала я еще плохо, иначе заново хлопнулась бы в обморок: сексуальный маньяк в белом плаще уселся рядом с моей кроватью в кресло. Мокасины он где-то снял и был в носках, причем на пятках у него зияли порядочные дырки. Он и весь был какой-то грязноватый и неухоженный. И белый плащ очень несвежий.

— Вам ничего не надо? — заботливо спросил он. — Где же у вас нашатырный спирт? Впрочем, он уже не нужен. Может, вас укрыть? Вы вся дрожите.

Пока я собиралась что-то промямлить, он вскочил и накрыл меня сырым одеялом. Стало еще противнее. Однако мои мозги заработали, и первая мысль, помню, была: как я буду сушить мокрую подушку и прочее, когда на дворе конец сентября, а отопление еще не включили? Тут же я ужаснулась — какие пустяки лезут мне в голову! Если я сейчас умру, что за дело мне будет до мокрой подушки? Но зачем маньяк обливал меня водой, вместо того чтобы умертвить? Или ему нужно сперва притащить меня в Первомайский парк, раздеть там, нарядить березку, а уже потом уничтожить с утонченной жестокостью? Раздевать-то особенно и нечего, на мне один только мокрый халат. Что он будет теперь делать? И главное, что делать мне?

Я выглянула из-под одеяла. Маньяк расселся в кресле и разглядывал кружку, из которой меня поливал. Это была та самая кружка с горошками и с Лермонтовым в виде армянина. Боже, еще вчера у меня было полно надежд и планов! Я собиралась устраивать ужин при свечах, замуж хотела!.. А теперь осталось только умереть. Откуда только берутся подобные выродки? Он ведь совсем молодой, не старше двадцати. Либо очень моложав. И какая безмятежная у него физиономия, с каким увлечением Лермонтова изучает! Впрочем, я читала, что как раз у маньяков часто бывает располагающая внешность. И именно такие простодушные, удивленные, непонимающие глаза.

— Это кто? — наконец спросил маньяк, отчаявшись опознать Лермонтова. — Такое лицо знакомое… Часом, не Хачатурян?

— Лермонтов это.

— А! То-то гляжу, на Хачатуряна вроде похож. Вы знаете вальс к драме «Маскарад?» Тата-та-та-татата? — пропел маньяк довольно сносно.

— Неужели Хачатурян с Лермонтовым так схожи? — не удержалась я.

— Не очень. Но драму «Маскарад» Лермонтов написал. А музыку к драме — как раз Хачатурян.

Ну и логика! Однако, довольно образованная попалась нечисть! Про таких маньяков я тоже читала. Может, мне удастся отвлечь его интеллектуальными разговорами и как-то протянуть время? А там что-нибудь придумаю. Выбор у меня небольшой, попытаться стоит. Я интеллектуально напряглась, но, видимо, перенесенный обморок сказался: в моей памяти из высоких материй болталась одиноко лишь басня Крылова: «Волк и ягненок», причем в исполнении Гульятева:

Сказал — и в темный лес ягненка поволок.

Я вздрогнула под мокрым халатом. Однако отступать было некуда.

— Угадайте, а кто нарисован на второй кружке? Той, что на столе? — нашлась я.

Маньяк не раздумывал ни минуты.

— Айвазовский, — бодро ответил он. — Это его висячие бакенбарды! Правда нос у Айвазовского не настолько огромный и без бульбы на конце. А так довольно схожий портрет.

— А ведь это Пушкин, — поправила я его дидактическим тоном, хотя на самом деле мне было неловко: я абсолютно не представляла себе, как выглядит Айвазовский и какой у него нос. Не говоря уж о Хачатуряне. Может, на кружках они и есть? Тем не менее я продолжила светскую беседу:

— Вы любите Айвазовского?

— Не особенно. Мне страшно смотреть на море. Я не умею плавать. Последнее время не умею…

Ага! Ценное признание! А не утопить ли мне его в ванне, по-хичкоковски?

— А Пушкина любите?

Маньяк застенчиво улыбнулся:

— Люблю… Но Лермонтова больше.

— Это потому, что вы так молоды!

Я произнесла последнюю фразу скрипучим голосом и высунула из-под одеяла свою помятую физиономию, причем постаралась скорчить гримасу погаже и сделать так, чтобы один глаз казался меньше другого. Пусть видит, что я немолода и непривлекательна и, стало быть, вовсе не соответствую его стандарту. Но уловка не сработала. Должно быть, моя красота так неотразима, что никакое кривлянье ее не портит. Во всяком случае, маньяк еще глубже угнездился в кресле и робко сказал: