Лети, майский жук! - Кристине Нёстлингер

Солдат, который так нравился маме, часто рассказывал одну и ту же длинную историю. И плакал. А под конец вздыхал, приговаривая:

— Будем хлеб, будем хлеб!

«Будем хлеб» означало — печь хлеб. Раньше он был пекарем. Я узнала об этом от отца. Солдат в своей длинной истории рассказывал о деревне, где он жил. Еще я узнала, что он плакал, рассказывая, как немецкие солдаты до смерти забили его отца из-за спрятанной свиньи, которую тот не хотел им отдавать. Иногда он плакал, вспоминая своих детей. То, что солдат рассказывал про детей, можно было понять по тому, что он показывал, какого они роста. Один был совсем малюткой, другой доходил до стола, третий ростом с меня. Но чаще всего солдат плакал, говоря «будем хлеб».

В этот момент к нему подбегала мама, хлопала его по плечу и повторяла за ним «будем хлеб», показывая на кухню. Солдат обнимал маму, хвалил ее:

— Хорошая женщина, хорошая!

Они с мамой шли на кухню. Мама разжигала огонь в печи. Солдат улыбался и все повторял: «будем хлеб». Когда огонь разгорался, он шел к Кону и вел с ним бесконечные переговоры. Если была ночь, то долго стучал в дверь, пока Кон не открывал. Потом они спорили. Солдат ругался. Кон качал головой и корил его.

Но Кон никогда не побеждал в споре. Солдат отодвигал его от двери и возвращался к нам с мешком. Отдавал мешок маме. Там были: яйца, сахар, мука и масло. Солдат обещал маме испечь пирожное, самое лучшее пирожное на свете, царское пирожное.

Но ни разу не испек царского пирожного. Когда все необходимое было наготове, он, счастливо улыбаясь, садился, клал руки на стол, опускал голову и засыпал. Мама, удовлетворенно вздыхая, убирала продукты в подвал к нашим сокровищам. А солдат спал. Проснувшись, он забывал про «будем хлеб» и уходил из нашего дома. Жил-то он у Архангела.

Архангел очень изменилась, была теперь не похожа на себя. Лицо она вымазала сажей. Носила длинное платье, поверх него — грязную дырявую кофту, черный платок на голове и серый платок на плечах. При таком количестве одежды она больше не порхала, а ползала по саду, как толстый черный жук. Солдаты называли ее «мамичка», а за ее спиной стучали пальцем по лбу. Наверное, считали сумасшедшей старухой.

Как-то у забора я встретила Ангела. Она тоже больше не щеголяла в рюшах и бантах. Меня это обрадовало. Я ее спросила:

— Почему твоя мать ходит так странно одетая? Совсем как сумасшедшая!

Ангел покачалась на носочках, накрутила на палец белокурый локон и важно изрекла:

— У меня нет мамы. У меня никогда не было мамы. У меня только старая бабушка.

Я онемела. Ангел наклонилась ко мне. Ее рот чуть ли не касался забора.

— Если дашь честное слово, я тебе все скажу!

Я, не раздумывая, дала честное слово. Ангел заставила меня поклясться, потом объяснила:

— Мама переоделась, чтобы русские не отрезали ей груди!

Тогда я тоже наклонилась к решетке и прошептала в ответ:

— Но со старыми женщинами поступают еще хуже. Их разрезают на куски и засаливают.

Ангела будто ветром сдуло.

Первое мая

Пение, дикое и нежное

Находка

Каждый день я пролезала через дырку в сад Вавры и смотрела сквозь маленькое грязное окошко летней пристройки, как он сортирует привезенную со склада смесь. Сортирует день за днем, с утра до вечера. У него уже накопился мешок бобов и мешок подсахаренных макарон. Я бы с удовольствием поболтала с ним, но Вавра больше не обращал на меня внимания. Он вообще ни на кого не обращал внимания, даже на русских, потому что они не привезли с собой господина Гольдмана.

Старик теперь спал в пристройке. Иногда он стоял на пороге и, грозя кулаком, ругался. Раньше Вавра не ругался. В их доме жили тридцать или сорок солдат. По вечерам они пели. Пели громко и очень красиво. Когда русские пели, мама не выпускала меня из дома. Но я все равно ускользала.

Как-то вечером русские у Вавры пели особенно громко. И у Архангела тоже пели. Они праздновали Первое мая. Нашего майора дома не было. Он ушел на праздник в комендатуру. Когда майора не бывало дома, мама и госпожа фон Браун беспокоились.

Я сидела на кровати. Сестра лежала рядом и читала «Пасхальную книгу». Это была единственная детская книга, которую мы нашли среди толстых кожаных томов в библиотеке. Я ее знала наизусть, сестра тоже. Тем не менее, я выхватила книгу из рук сестры, закричав, что она моя, захлопнула и уселась на нее.

Сестра приняла бой с радостью. Ей тоже было скучно. Она отвесила мне затрешину. Я ухватилась за ее косу. Отец закричал, что хочет тишины и покоя, раз уж сегодня Первое мая, русские празднуют, и никто не идет к нему с часами. Отец ругался потому, что у него кончились сигареты. Я еще раз толкнула сестру и встала с кровати. Пошла к двери.

— Куда это ты направилась? — спросила мама. Она стояла у таза с теплой водой и пыталась без мыла и порошка постирать наше белье.

— В туалет. — Так я говорила всегда.

Я закрыла за собой двери комнаты и побежала к входной двери. В кухне сидели госпожа фон Браун и, что удивительно, закутанные Архангел с Ангелом. Архангел как раз говорила:

— Госпожа фон Браун, я должна остаться у Вас, даже если буду спать на полу. Сегодня они празднуют Первое мая и много пьют.

Входная дверь была заперта. Ключ торчал на месте, но, если его повернуть, будет слышно в кухне. Тогда я отправилась в салон и услышала продолжение разговора.

— Они принесли ведро красного вина и три ведра водки. Я боюсь! Пустите меня на чердак, дорогая госпожа фон Браун. Ваш дом под защитой господина майора. Господин майор — милый, образованный человек, он не допустит грубостей!

Я выпрыгнула из окна салона в заросли плюща. Шла, держась за стену. Слушала пение из дома Вавры и из дома Архангела. Пели то громко, то тихо. Стена, к которой я прижималась, была холодной. Я посмотрела на звезды. Нашла одну, самую яркую. Наверное, это Венера. Венера, утренняя и вечерняя звезда, мне нравилась. Про нее мне рассказывал дедушка. Мне вспомнился дедушка. Стена стала еще холодней.

Я давно не вспоминала дедушку. Не могу понять почему. Тогда появился человек в самолете. Человек в коричневом шлеме. А дедушка пошел домой к бабушке Юли. Он находился вблизи Альса, когда я из-за макарон побежала на склад и забыла про дедушку. Может, он уже умер, потому что я о нем забыла!

Я пошла к Кону. Кон сидел при свече. Был он в длинных серых кальсонах и нижней серой рубашке. Кон читал газету. Как только я вошла, он отложил газету.

— Здравствуй, фрау!

Встал, подошел к шкафу, достал кусок колбасы.

— Хочешь поесть?

Я покачала головой. Колбаса была очень жирной.

— Не хочешь? Махт никс, махт никс! — Кон спрятал колбасу в шкаф. Прислушался к пению.

— Громко поют, — сказал он озабоченно.

Я ответила:

— Махт никс, махт никс!

Кон сел к столу. Протер очки. Я рассматривала его газету. Язык незнакомый, и буквы незнакомые. Показала ему на заголовок.

— Кон, что здесь написано?

— Скоро конец войне!

— Но она же кончилась!

— Кончилась здесь. Но не по всей Германии. Нацисты еще сопротивляются, стреляют.

Он оторвал кусок газеты, насыпал черные крупинки табака. Такой табак назывался махорка. Свернул сигаретку, прикурил от свечки.

— Когда война кончится, вы все вернетесь в Россию?

Кон кивнул.

— Ты рад этому?

Кон посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков. Самодельная сигарета его повисла на нижней губе. Маленький горящий кусочек упал Кону на штаны.

— Ты рад этому? — повторила я свой вопрос…

— Пять лет прошло. Дома все изменилось. Все-все изменилось!

— А почему ты не с ними? — Я показала на дом Вавры и дом Архангела. — Почему ты не поешь?

Кон выплюнул окурок изо рта. Тот упал на пол и погас. Кон глубоко вздохнул.

— Петь-то ты можешь?

Кон улыбнулся и запел. Он пел тихо-тихо нежным, баюкающим голосом. Пел какие-то непонятные слова. Я бы вот так сидела и слушала его вечно. Наверное, мы долго сидели. Вдруг отворилась дверь, и вошел Геральд.

— Послушай, Кристель, твоя мать в истерике. Тебя ищут по всему дому.

— Ну и что?

— Давай иди, скоро одиннадцать.

Кон перестал петь. Свернул новую сигарету.

— Фрау, фрау, — пожурил он меня, — делай, что велит мама.

Я, проклиная все на свете, встала и отправилась за Геральдом.

— Что ты все бегаешь к этому сумасшедшему гному? — спросил он меня.

— Сам ты сумасшедший гном!

— Ты знаешь, Архангел с Ангелом расселись у нас.

— Без тебя знаю!

Все окна в доме были темные. Светилось лишь кухонное окошко. Мы обошли террасу, подошли к кухне. В зарослях плюща, под окном, лежало что-то темное, большое. Оказалось — наш орденоносный старшина. Он не был моим другом. У него были неприветливые глаза, узкие, сжатые губы. От него постоянно исходила угроза. А сейчас он лежал беспомощный с закрытыми глазами, открытым ртом и спал. От него несло водкой. Я смотрела на него, с удовольствием плюнула бы в раскрытый рот, если бы не боялась разбудить его. Геральд подергал меня за рукав.