Лети, майский жук! - Кристине Нёстлингер

— Ты знаешь, Архангел с Ангелом расселись у нас.

— Без тебя знаю!

Все окна в доме были темные. Светилось лишь кухонное окошко. Мы обошли террасу, подошли к кухне. В зарослях плюща, под окном, лежало что-то темное, большое. Оказалось — наш орденоносный старшина. Он не был моим другом. У него были неприветливые глаза, узкие, сжатые губы. От него постоянно исходила угроза. А сейчас он лежал беспомощный с закрытыми глазами, открытым ртом и спал. От него несло водкой. Я смотрела на него, с удовольствием плюнула бы в раскрытый рот, если бы не боялась разбудить его. Геральд подергал меня за рукав.

— Пошли! Пошли! Знаешь, я кое-что нашел. Сейчас покажу.

Геральд потащил меня к свету. И вправду он держал что-то в руках.

— Я его стащил у старшины!

Это был пистолет!

— Поздравляю! — обрадовалась я. — Что будем делать?

— Сначала спрячем!

— Где?

— Под плющом.

— Нет! Нет! Боюсь к нему подходить. Вдруг проснется…

— Тогда в тележке гнома.

Геральд согласился. Мы побежали к лужайке. Было темно. Не без труда мы нашли садового гнома с тележкой. Тот лежал на земле. Мы его подняли, Геральд положил пистолет в тележку. Я нарвала травы и замаскировала пистолет. Потом мы пролезли через окно салона в дом. У двери в комнату дядек что-то двигалось, там кто-то был. Я страшно испугалась… Но бояться было нечего. Это была мама. Она даже не очень меня ругала, потому что устала. Устала до чертиков.

Недолгий сон

Пустая кровать родителей

Страх

Автомат

Старшина

Хотя была полночь, я не спала. Возле меня, совсем близко — она всегда прижималась ко мне во сне, — скрипела зубами сестра. Иногда причмокивала губами. За моей спиной ворочался в постели отец. Скрипела кровать. Отец стонал. Мама громко храпела. Через закрытые окна доносился праздничный шум. Я уже не различала — из дома Вавры или из дома Архангела. Я сунула в рот большой палец. Он пах землей. Запах напомнил мне о траве, под которой мы спрятали пистолет. Я пососала палец. Во рту стало кисло. Подумав, я решила организовать банду. Настоящую банду с настоящим пистолетом. Потом слизнула грязь из-под ногтей и проглотила ее. Подтянула к животу ноги, стала перебирать пальцами. За этим приятным занятием я и заснула.

Вскоре я проснулась и, открыв глаза, увидела, что еще темно. Снова закрыла глаза, перевернулась на живот. Попыталась заснуть, чтобы досмотреть приятный сон, но услышала шум. Неужели праздник продолжался? Ах нет, кажется, это высокий, пронзительный голос Архангела! Я встала и осмотрелась. Широкая кровать, где спали родители, была пуста. Родителей не было и за столом. Их вообще не было в комнате. Сестра сидела на кровати, завернувшись в одеяло, и растерянно на меня смотрела.

— Что случилось?

Сестра не ответила. Она кусала пальцы. Я подползла к ней. Близко-близко. Спросила еще раз. Но сестра мало что знала. Когда она проснулась, в комнате были солдаты.

Злые солдаты, с оружием. Они вытащили из постели отца с матерью.

— И куда их увели?

Сестра не знала. Я схватилась за платье.

— Куда ты собралась? — спросила сестра.

— Пойду посмотрю. Шум на кухне.

Я надела платье. Надела его наизнанку. Швы торчали наружу. Но мне было все равно: так и так платье кошмарное.

Хильдегард тихонько прошептала:

— Я боюсь выйти из комнаты!

— А я боюсь здесь оставаться!

Моя сестра тоже надела платье. Босиком мы отправились через салон к кухне. Мы дрожали. Не только от страха. Было холодно, как всегда на рассвете. Кухонная дверь была закрыта. Теперь стало слышно, что происходит на кухне. Архангел молила: «Пощадите, пощадите!» Но еще громче, чем ее мольбы, был голос русского. Злой голос. Я наклонилась к замочной скважине. Видно было плохо. Различить можно было лишь светло-серое пятно. Оно то приближалось, то удалялось. Я поняла, что кто-то в военной форме стоит у двери. Я не хотела входить в кухню, ведь я никогда не была героем. И тем не менее оказалась там. Как я оказалась на кухне, непонятно. Может, сама ударилась о ручку, и дверь открылась, или же солдат услышал нас и открыл дверь. Сестра споткнулась об меня.

Я стояла, не двигаясь, потому что сроду, даже будучи совсем маленькой, не могла двигаться от страха. Я уставилась на автомат. Автомат держал старшина. Он сидел за столом и смотрел на меня. Автомат двигался. Но мне он казался неподвижным. Единственное, что было неподвижным на кухне, — это автомат. Все остальное двигалось вокруг автомата: старшина, плита, два солдата у двери, кухонный стол, окно, голубая кафельная стена, у которой стояли отец, госпожа фон Браун, мать, позже — сестра, Хильдегард, Архангел, Ангел, Геральд. Я слышала, о чем вокруг говорят, кричат, шепчут.

— Иди сюда. Встань рядом! — приказал отец.

— Мы ведь под защитой господина майора! — молила Архангел.

— Чего он хочет? — рыдала Хильдегард. А старшина кричал и кричал:

— Капут! Всех капут! Тебя — капут! И тебя — капут!

Я почувствовала чью-то руку на своем затылке. Мозолистую, шершавую руку. Я прижалась к руке, оперлась на нее всей своей тяжестью. Солдат, протянувший мне руку, тихонько прошептал:

— Иди, иди к маме. Не кричи! Тихо-тихо!

Я узнала голос адъютанта майора. Мне нравился его голос. Мы с ним часто играли в слова. Он говорил мне по-русски: «Что это такое?» Я повторяла по-немецки. Он говорил: «Это кровать, это книга, это ведро». Я повторяла то же самое по-немецки.

Знакомый мне голос… Знакомая рука подвела меня к кафельной стене и поставила перед мамой. Мама положила руку на мое плечо. Но это не понравилось старшине. Он ткнул автоматом в сторону мамы. Мама сняла руку и прошептала:

— Этот идиот потерял пистолет, говорит, что мы его украли.

— Пистолет в тележке гнома, — сказала я автомату.

Наверное, я сказала это очень тихо. Мама смотрела на старшину. Тот опустил автомат на колени, схватил бутылку и пил, пил, пил. Я про себя молила, чтобы он пил вечно. Мне легче дышалось, когда автомат лежал на его коленях, глаза были закрыты, а рот заткнут бутылкой вина. Я еще раз повторила, теперь уже маме:

— Пистолет в тележке гнома.

— Замолчи! — прошипела мама.

— Он правда там. Геральд и я…

— Молчи!

Я ничего не понимала. Если мы достанем пистолет и отдадим его, старшина успокоится. Почему мама этого не понимает? Надо сказать отцу! Отец стоял возле мамы у стены. Так и так мне лучше быть возле отца. Я скользнула от матери к отцу. Старшина заметил это. Он поставил бутылку на стол и схватился за автомат. Был он очень пьяным и качался. Направил дуло в сторону дверей, где стояли солдаты. Кажется, они его тоже боялись.

— Пистолет в тележке гнома! — прошептала я отцу.

Но и отец приказал:

— Закрой рот!

— А если я его принесу?

— Тогда он нас расстреляет за то, что мы украли пистолет!

— Неужели меня расстреляют? Я посмотрела старшине в лицо. Было очень трудно смотреть на его лицо, а не на автомат. У старшины не было лица. У него были волосы, глаза, рот, нос, щетина на подбородке, уши. Но лица не было. Все расползалось, не собиралось в одно целое… Лучше мне не идти за пистолетом.

Старшина опять пил. Автомат лежал на столе.

Он кончил пить и неожиданно заплакал. Слезы стекали по его небритым щекам и подбородку. Слезы соединили части лица в одно целое. Судорожно всхлипывая, старшина заговорил. Я не понимала, что он говорит. Различала только: «Сталин… Сталин».

Папа мне потом объяснил. Старшина говорил, что жизнь для него теперь лишена смысла. У него украл и пистолет, и ему стыдно перед товарищем Сталиным. Сталин будет зол из-за потери пистолета. Он его разжалует перед строем солдат в центре Москвы во время парада. Тогда он уже не будет старшиной-орденоносцем, станет простым-простым солдатом без единого ордена! А жизнь без орденов ничего не стоит. Его жизнь и наша жизнь тоже.

Вдруг старшина стал срывать ордена со своей груди. Он больше ничего не говорил, только жалобно плакал. Ордена валились на стол, на пол к его ногам. Адъютант и солдаты беспомощно шептались.

Отец, вздохнув, пробормотал:

— Дерьмо, проклятое! — и направился к старшине.

Ему нужно было сделать всего три шага. И эти три шага длились вечность. Мама схватила меня за плечи, буквально впилась в меня. Ее пальцы так сжали мои плечи, что потом я обнаружила там четыре синяка. Я молилась на старшину — сейчас он был для меня Богом. Отец сделал три шага. Добрый Бог не выстрелил. Отец подвинул ногой табуретку, подвинул медленно-медленно и стал что-то говорить старшине. Тихо… Нежно… По-русски…

Старшина опустил автомат, зажал его ногами. Отец, сидя на табуретке, говорил. Говорил непрерывно, без пауз, говорил, говорил, говорил… Среди непонятных мне слов повторялось: «Сталин, Сталин, Сталин». Отец наклонился, поднимал орден за орденом, прикреплял каждый на грудь старшины и говорил, говорил, говорил. Старшина качался, пытался сорвать ордена со своей груди. Отец же бережно возвращал их вновь, так бережно, так осторожно, будто вешал стеклянные шары на новогоднюю елку.