Лети, майский жук! - Кристине Нёстлингер

Я рассказала Вавре про склад и про мешки с продуктами. Нашу беседу прервала Архангел. Она бежала с воплями по улице, В одной руке у нее был коричневый мешок, в другой — голубой. Но мешки пустые, их раздувало ветром. Мы с Ваврой вышли за ворота встретить Архангела.

— Сообщаю вам, — еле переводя дух, проговорила Архангел, — все растащили! Все-все-все, ничего не осталось!

Она трясла перед нами пустыми мешками. Несколько горошин выкатилось на дорогу.

— Но склад-то был полон! — напомнила я.

— Да, да! — взъярилась Архангел. — Я искала тонкие макароны. Люблю тонкие макароны! Пока я их искала, разорвался мой мешок с сахаром, потом какой-то болван отнял у меня мешок с бобами, а потом, потом… Люди такие подлые… Потом… — Архангел замолкла. Ее желтые волосы растрепались и висели тощими прядками. Архангел скривила губы. Сначала ее рот был широким-широким, потом круглым-круглым. По щекам катились слезы.

— Что потом? — спросил Вавра.

Архангел привела рот в порядок.

— Потом они ушли и унесли все-все мешки и коробки и все канистры. Только на полу остались продукты: макароны, горох, сахар. Все на полу! Вот столько! По щиколотки!

— Как это на полу? — Вавра никак не мог понять.

Я рассказала ему о людях, которые проделывали дырки в мешках, после чего содержимое мешков сыпалось на пол.

— Какое свинство! — возмутился Вавра.

Архангел добавила:

— Я тоже надрывала мешки. На мешках ведь нет этикеток или каких-либо надписей. А я искала тонкие макароны.

— Корова, тупая корова! — возмутился Вавра и пошел прочь от нее.

Обиженная дама понеслась к своему дому, по-прежнему сжимая в руках пустые мешки.

Вавра вышел из ворот с тележкой и лопатой. На ходу он бормотал:

— Горох, бобы — прекрасная еда! И все это на полу!

Нельзя же так! Я соберу их.

Я решила пойти с Ваврой. Но мама как раз смотрела в окно и не разрешила мне уходить. Тогда я залезла на ворота и оттуда следила за Ваврой. Он въехал на склад.

Его долго не было. Потом он появился с тележкой, доверху наполненной продуктами. На макаронах сверкали кристаллы сахара, горошины были облеплены сушеным луком. Вавра подъехал к своей пристройке и высыпал содержимое тележки. И опять отправился на склад.

Так он ходил раз десять. Вся его пристройка была засыпана добром. Наконец, совсем устав, старик остановился. — Там еще много осталось!

Я пробралась через забор и заглянула в пристройку. Рассмотрела привезенное на тележке.

— Вы же не сможете это сварить. Все будет сладким и невкусным. Макароны ведь варятся минут двадцать, а бобы — целый час.

Вавра уселся на скамеечку перед домиком. Достал рулон бумаги, оторвал от него несколько кусков.

— Хватит болтать, — сказал он. — Давай лучше сортировать добычу.

Он положил бумажки рядом с собой на скамейку, попросил меня принести из дома смеси из продуктов. Я принесла целую лопату, высыпала все Вавре на колени. И мы принялись сортировать: на одну бумажку клали макароны, на другую — сушеный лук, на третью — горох, на четвертую — бобы.

— Сто лет мы будем это разбирать!

— Столько я не проживу, да и ты тоже.

Кучка макарон росла быстро, а кучка гороха была самой маленькой.

— Хочешь, принесу тебе из подвала целый мешок, — предложила я, хотя и не была уверена, что мама мне это разрешит.

— Не нужен мне целый мешок. Я старый. Старики не много едят.

Подул легкий ветерок и сдул сушеный лук со скамейки. Я кинулась собирать лук с дорожки. Потом принесла еще лопату смеси. На брюках у Вавры сверкал сахарный песок. У забора появился Геральд.

— Иди скорей! — позвал он меня.

— Не могу. Надо сортировать.

— Иди-иди! — сказал мне Вавра. — Я и сам управлюсь.

Я покачала головой и продолжала разбирать мешанину.

— Хорошее — в горшок, плохое — в зобок[4]! — усмехнулся Геральд и ушел.

Я продолжала сидеть на корточках и сортировать. Ноги у меня затекли, пальцы ныли. Был уже полдень. Вавра вдруг бросил работу и прислушался.

— Какой-то шум!

Я же ничего не слышала.

— Да, да! — убедился старик. Смахнул смесь с колен. Стряхнул с брюк сахарный песок. Мы пошли к воротам.

Теперь и я расслышала отдаленный шум. Странный, глухой шум, состоящий из разных звуков.

— Кони, — проговорил Вавра, — и повозки. Потом добавил решительнее: — Русские!

Неделями я ждала русских. Из-за отца и из-за нацистов. Думала: наконец-то все изменится. И вот они, русские! Сердце мое колотилось. Но не в груди, а где-то в горле. Глухой, смешанный шум приближался. Уже можно было различить голоса. Шум усиливался. Странный шум, неведомый, чужой… И вот они показались на нашей улице. Лошади, повозки, на них люди. Русские! Отчетливо я их не разглядела. Видела только длинную колонну лошадей, повозок, людей. Прислушивалась. Смотрела и смотрела… Лошади, люди, повозки — все желто-серое. Вспомнила про жену эсэсовца, которая пустилась с детьми со всех ног от русских. Припомнила, что русские отрезают груди и засаливают женщин в бочках. Вспомнила советника, как он говорил: «Русские — ужасны!»

Вавра, наклонившись ко мне, прошептал:

— Мне нужны мыло и порошок.

Зачем ему порошок?

— А может, у них есть мыло? — продолжал Вавра.

Я смотрела на русских.

— Зачем вам мыло?

— Вымою спальню. Все должно блестеть! — Он показал на русских и прошептал мне в самое ухо: — Пришли русские, с ними вернется господин Гольдман. Старый господин Гольдман! Мне нужно перестелить постель для него и помыть пол. Он вернется усталым…

Я подумала: «Пришли русские, а старик сошел с ума… Пришли русские, а старик похож на тетку Ханни… Пришли русские, а тетка Ханни потеряла голову… Голова ее в руинах на Кальвариенштрассе…»

— У нас нет мыла, — крикнула я на прощание и побежала к воротам. Мама шла мне навстречу.

— Где тебя носит? — Она схватила меня за руку и потащила к дому. — Русские идут!

— Да! Они на повозках с лошадьми. Свернули на нашу улицу.

— Если ты еще раз уйдешь, когда появятся русские, так и знай — получишь! — ругалась мама.

Белые полотенца

Забытая форма

Маленькие и большие дяди

Стук в дверь

Блондины и шатены

Мама хотела втащить меня в дом, но я упиралась. Потом я заплакала. Схватилась крепко-крепко за дверную ручку. Мама попыталась оторвать мои пальцы от дверной ручки, сильно ругаясь, твердила, что я сошла с ума, но это неудивительно; говорила, что я все равно должна спрятаться в подвале, а то русские меня схватят.

Появился отец. Он отодрал мои пальцы от ручки, поднял меня и понес в подвал. Я брыкалась и ревела. Точно не знаю, почему. Может, из-за боязни подвалов, может, из-за старого Вавры, все еще стоящего у ворот и поджидающего своего господина Гольдмана.

Отец выпустил меня, потому что я нечаянно стукнула по его больной ноге. Я упала на пол и перестала плакать.

Мама утешала меня:

— Можешь не спускаться вниз. Но из дома — ни шагу! — И закрыла дверную задвижку. Я молча кивнула.

Хильдегард, Геральд, сестра и госпожа фон Браун были в подвале. Сестра крикнула снизу:

— Мама, папа, спускайтесь! — В ее голосе слышался страх.

Отец заковылял вниз. Мы с мамой пошли в салон. Стали смотреть в окно. По улице ехали повозки, желто-серые, деревянные. Лошади были маленькие, серые. На повозках сидели солдаты в грязно-желтой форме. Всюду, сколько хватало глаз, тянулись повозки, лошади и солдаты.

Из окна Циммеров свешивалось белое полотенце. Над домом Архангела тоже развевалось белое полотенце. Мама объяснила мне, что это значит.

— Они сдаются. Когда вывешивают белое знамя, значит, сдаются, капитулируют.

— Почему сдаются? — не поняла я.

— Боятся русских.

— А почему мы не сдаемся?

— У нас нет белого полотенца.

Мама сказала неправду. В шкафу у госпожи фон Браун было несколько белых полотенец.

— А Циммеру и Архангелу охота сдаваться?

Мама пожала плечами.

— Они всегда сдаются. Семь лет назад сдались Гитлеру и нацистам. Сейчас сдаются русским. А если в следующем году придет кто-нибудь еще, они будут и им сдаваться.

Мне хотелось узнать: много ли русских придет, знают ли они немецкий, а нам они ничего не сделают?

Мама не отрываясь смотрела на колонну русских, на повозки, лошадей. Мне она не ответила. Вдруг, испуганно вздрогнув, закричала:

— Кристель, форма! Папина форма! Они не должны ее видеть. Беги скорей! Достань форму! Принеси ее на кухню!

Я побежала в нашу комнату. Легла на пол. Сверток с формой был под кроватью у стены. Вытащила огромный коричневый тюк, обвязанный крепким шнуром. Узлы никак не развязывались. Наконец я содрала шнур, порезав палец. Открыла сверток, раскидала газеты, лежащие сверху. Внизу была форма: брюки, мундир, пилотка, кожаный пояс. Я схватила разом все вещи. Пояс выпал, железная пряжка со свастикой ударилась об пол. Я наклонилась, подняла пояс. Прижала ворох одежды к животу и побежала. Через одну комнату, вторую, третью, в салон…