Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

14. ЧЕСНОК

Потрепав по шелковистой шее коня, Семка привязал его к столбу. Взглянул на низкую, ушедшую в землю кузницу. На буром дерне, покрывавшем ее, чуть заметно пробивалась зеленая травка. Дверь в кузню открыта. Внутри тьма. Окликнул:

— Эй, дед! С поклоном я до твоего кузнечного ремесла.

Из темноты вылез кузнец, выпрямился, низкая дверь была ему по плечо, бросил щипцы в деревянную кадушку, стоявшую у дверей, вода в ней зашипела, вышел из–под навеса, зажмурился от весеннего солнышка, погладил опаленную в двух местах бороду, да только зря — борода у деда свалялась, гребнем не причешешь, не то что рукой. Из–под косматых бровей кузнец посмотрел на Семку, на коня, привычно скользнул взглядом вниз на копыта.

— Подковать?

— Нет, другое. Скуй ты мне чесноку.

Кузнец удивленно поднял голову, потом глаза его сузились, засмеялись:

— Не туда попал, парень, у меня кузня, а не огород, — простачком прикинулся старый.

Семка ему укоризненно:

— Ну что, дед, хитришь? Мастер ты известный: не только подковы — шеломы и мечи куешь, знаю. Нешто никогда на своем веку чеснока не ковал?

Старик покачал головой.

— Не пойму, что городишь. Что за чеснок такой? — И опять хитринка в глазах. Что с ним поделаешь? Вроде врет дед, а может, и впрямь чеснока не знает? Только что же тати–то говорили — дескать, старым кузнецам этот снаряд ведом.

Семка стал объяснять, чертил палкой по земле:

— Ну, понимаешь, рогулька такая о четырех шипах вострых. Как ее на земь ни кинь, на три рога встанет, четвертый торчком вверх.

Кузнец хмуро поглядел на Семку, отошел к двери, на ходу поднял с земли кувалду:

— Отстань, парень, чеснок я знаю, но ковать такой разбойный снаряд не стану. Ну тя в болото! По одёже глядеть — честной человек, а выходит — тать.

Семка стоял обескураженный.

— Ты чего серчаешь? Мне чеснок для доброго дела нужен.

— Хо–хо–хо! — лешачьим басом загромыхал старик. — Доброе дело — коней калечить! — И, совсем распалясь, закричал: — Уходи подобру–поздорову, станишник!

Семка не ушел. Стоял, повесив голову, мял в руках шапку. Заговорил тихо, с запинкой:

— Мурза ордынский… невесту у меня отнял… Настю… Выручить ее хочу… отбить… Для того и чеснок понадобился, а надоумили меня станишники, это ты правду сказал…

Теперь старик слушал уже без усмешки, подошел к Семке:

— А не врешь, парень? — заглянул в глаза, улыбнулся просто, без лукавства. — Ин будь по–твоему. Вроде не врешь: очи у тебя добрые. Приезжай через три дня, будет тебе чеснок.

Семка схватил старика за руки:

— Спасибо, дедушка, чем и отблагодарить тебя, не знаю!

Кузнец опять нахмурился:

— Это ты брось. За такое дело ни казны, ничего не возьму, для души сделаю… Так приезжай. Мешок кожаный припаси.

Поднял брошенную кувалду, ушел в кузницу.

Семка постоял немного на месте, услышал, как заскрипели, задышали меха. Заглядывая в открытую дверь, увидел огненную вьюгу искр над горном.

«Ехать надо, а то прогневишь старика — прогонит прочь».

Не дожидаясь этого, подошел к коню, еще раз оглянулся на кузницу, там уже не искры, а синеватое пламя дрожало над жарко разгоревшимися углями.

Семен стал в стремя, легко прыгнул в седло, повернул коня обратно к Троице.

Кузница стояла недалеко от монастыря, на Ярославской дороге.

15. ПО СОВЕТУ СТАНИШНИКОВ

Казалось мурзе, что добился он покорности Настиной, сломил девку.

«Грозила меня зарезать, — думал Ахмед, — а сил и не хватило. Смириться пришлось. Не плачет больше, не кусается. Сникла.

Вот и ныне, поехали из Москвы, девку вязать не пришлось».

Эй, мурза, остерегись! Надела на себя Настя личину. [50] Не ведаешь ты замыслов ее! Думаешь, кругом заколдованным замкнул ты Настю в безысходность, думаешь, нет в живых удала добра молодца, что пошел бы выручать ее из полона, думаешь, заворожил ее, в очи ее заглянув Кощеем Бессмертным? Не видел ты глаз ее, когда о тебе думает она, а увидел бы — похолодел. Вот она бок о бок с тобой сидит покорная, тихая, слушает, как пронзительно скрипят на немазаных осях тяжелые сплошные колеса арбы, а сама молчит, затаилась, думает.

«Вот и рубежи московские близятся, а там Рязань, а дальше и Руси конец…» Мысли обрывались. Слишком страшно было подумать, что ждет ее чужбина, неволя да поганые ласки старого мурзы. И так навсегда! Страшное это слово. Одно и утешение, что полон ее не будет долог. Уже сейчас мурза настороженность с ней почти вовсе растерял, а приедет в Орду — и совсем приглядывать за ней перестанет, а тогда нож она добудет… Горше всего было то, что не удалось ей в Москве оружием запастись, и мурзе придется татарского ножа отведать, а значит, ей суждено в чужую землю лечь, значит, и смерть не избавит ее от ордынского полона…

По весенней распутице мурза ехал не торопясь; грузная арба иной раз до самых осей вязла в грязи. Под лошадиными