Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

Чтоб случаем не попасться мурзе на глаза, Семка рядился нищим. Целыми днями просиживал на паперти у Николы, что на Ордынке, [42] отсюда все подворье ханское было как на ладони. Здесь в разговоры, в расспросы не вступал, молчал, таился.

Поначалу нищие, кормившиеся у Николы, встретили Семку неласково. Бабка Марья как с заутрени начнет, бывало, изводить его, так до конца всенощной и мудрит, плюется, щиплется, забьет клюкой в угол. Потом совсем осмелела и той же клюкой все деньги, что бросали ему, к себе понемногу пригребать стала. Семка как воды в рот набрал, шуму стерегся, да и не до старухи было. Сперва молчание смешило, думали: дурачок какой, бабке Марье поддался. Потом безответность стала пугать: кто его знает, может, он божий человек, обидеть которого грех незамолимый.

Поп Иван и тот Семку заметил, стал приглядываться, головой мотал недоверчиво, когда ему о божьем человеке шептали, отвечал басом:

— Глядеть надо лучше, как бы этот человек божий церковь не спалил, взгляд у него недобрый.

А Семка и в самом деле приглядывался, с какого места на ханскую усадьбу красного петуха пустить. Только руки не поднимались на такое дело, того гляди, раздует ветер пожар, пойдет полымя гулять по Москве. Разве можно? Разве будет тебе удача, если ты столько народу обездолишь!

Но сегодня почти решился, дождался, когда кончится длинная великопостная всенощная, вышел из церкви последним, обошел ордынское подворье вокруг. Всюду тихо, только собаки брешут. В котомке нащупал кремень и трут, но вынуть не вынул, стоял, слушал, как затихает понемногу город; откуда–то издалека в вечернем воздухе донеслась песня: весна скоро, только по весне так далеко песню услышишь. И точно сломалось что–то внутри — ни сил, ни удали не осталось, махнул рукой, понуро побрел прочь. «Что толку? Запалишь татарское подворье, ударят в набат, сбегутся ордынцы со всей татарской слободы, разве выручишь?»

Перешел через Москву–реку; миновав площадь, спустился вниз к Неглинной, за рекой свернул направо на мост, протянувшийся на добрых пятьдесят сажен через болото. [43] Место глухое, пустынное. Темно и тихо, только порой под ногами скрипнет доска. Семка бредет, слушает, как стонут доски, и будто в душе тоже что–то стонет. Короткий, пронзительный свист заставил очнуться, да поздно было: из–под моста выскочили тати, [44] сбили с ног, навалились. Шапка полетела куда–то в темноту, в болото. На губах почувствовал соленый привкус: по зубам дали, дьяволы! Вывернулся, вскочил, пнул кого–то ногой в живот, побежал и вдруг, ахнув, повернул обратно.

— Ребята, ребятушки! Вас–то мне и надо. Ах, дурак, давно бы сюда прийти!

Услыша такое, станичники [45] попятились: «Чудно! Человека бьют и грабят, а он радуется».

Семка споткнулся, упал, шмыгнул носом.

— Ребятушки, давно бы мне к вам. Привел господь, наконец–то! Вразумите, как быть? Никогда на такое дело не хаживал. — Тут же, не вставая со снега, рассказал разбойникам о своем горе, замолк, всхлипнул, мокрой ладонью утер разбитый рот.

Здоровенный детина наклонился к нему:

— Вставай, парень, пойдем. Мы хошь и тати, а все же люди крещеные. Пойдем, пойдем, што плюешься? Небось здорово я те по зубам треснул. Ничяво! До свадьбы заживет, а свадьбу сыграешь! Научим, как невесту от поганых выручить!

Эту ночь Семка бражничал под мостом у костра станичников.

12. ВЕСНА

По–весеннему звенит капель. Воздух такой, что дышишь — не надышишься: не то весной пахнет, не то просто навозом с побуревших дорог. А все любо!

И на душе у Семки полегчало: вызнал — скоро мурза в Орду едет, значит, и его, Семкин, час близок. Тати научили такому, что или удача, или смерть неминуемы.

Удача так удача!

А если нет?.. Что ж, в весеннюю землю и лечь не так страшно!

На всякий случай Семка решил на страстной неделе говеть. Ходил ко Всем святым на Черторье, [46] выстаивал длинные великопостные службы. Но ни дым ладанный, ни рыданья скорбных напевов не заглушали в сердце радости весенней, горела она, как луч солнечный, упавший из узкого окна.

Древний мрак в церкви этим лучом надвое разрезало, а пламя свечей потускнело, светить перестало.

Далеко свечке до солнышка! Но бывает и от грошовой свечи светло, если на душе радость.

Так и Семен, придя на исповедь, сперва в темном углу только трепетный огонек увидел, вдруг с внезапным умилением, торопливым шепотом рассказал попу, ничего не затаив, и о горе, и о замыслах своих.

Поп спросил тихо, постно:

— Девка жива, говоришь? — Лицо его в полумраке не было видно.

Семка радостно:

— Жива, отец, жива! Отобью, к тебе венчаться приедем.

В ответ сокрушенный вздох:

— Ах, неразумный, неразумный! Великий грех задумал ты совершить, — опять вздох горше прежнего. — Легко сказать, на царского посла напасть. Экая татьба! Экое воровство! Обиды прощать надобно, аль не знаешь? — Несет поп совсем непонятное — тошно слушать.

— Как хошь, батюшка, а только прав я в этом деле. Что ты меня грехом стращаешь? Где это видано, чтоб за невесту да не вступиться?

Поп возвысил голос, шагнул тяжко, грузно, надвинулся, задышал.

— Перечить мне?!

Пятиться Семка не стал.

— Вестимо,