Под сенью храма - Константин Васильевич Беляев

— Ребята дразнятся, — у девочки на глазах навернулись слезы. — Зовут монашкой…　

— Глупости! — сердито перебила ее бабушка. — Сколько раз я тебе говорила: не слушай глупости. Дети теперь так развращены…　

Я отослал Надюшу погулять и спросил Евдокию Мироновну:　

— Давно ли вы ушли на пенсию?　

— Года три назад.　

— А в дни, когда работали в школе, тоже ходили в церковь?　

— Очень редко. На службе к этому придирались.　

— А ведь Надюша тоже на «службе». Почему же вы настаиваете, чтобы она ходила в церковь вместе с вами? Даже если бы в наше время девочке давалось «домашнее воспитание», то и тогда преподавание религии было бы бессмысленным.　

Евдокия Мироновна посмотрела на меня с нескрываемым изумлением.　

— Как вы можете так говорить? Почему?　

— Потому что вашей Наденьке жить в этом мире, а не в ином, ходить по советской земле, а не по другой. Зачем же делать из нее белую ворону в кругу сверстников?　

— Но… позвольте, — разгорячилась Евдокия Мироновна. — Разве религия учит чему-нибудь дурному? Религиозная мораль — самая высокая, она возвышает человека…　

— Возвышает — над кем? Не вернее ли было бы сказать, что религия учит человека индивидуалистической морали, замкнутости, копанию в собственных мыслях, чувствах, переживаниях. Вы убеждены, что только религия руководит высокими благородными поступками людей, не так ли?　

Евдокия Мироновна кивнула головой.　

— Безусловно!　

— Тогда припомните, — вы наверное об этом говорили в школе, — сколько героических поступков на последней войне совершили ваши воспитанники. Был ли кто-нибудь из них верующий? Нет. Они были безбожниками. Но это не мешало им грудью прикрывать товарища, рискуя жизнью, спасать от плена мирных жителей, отдавать последний глоток воды раненым. Что же　руководило их поступками, если с детства никто из них ни разу не читал священного писания?　

Евдокия Мироновна промолчала, не зная, что сказать, а я продолжал.　

— В евангелие сказано: пуст тот человек, что бога не носит в душе. А вот молодые люди, те, что были на войне и в тылу, бога в душе не носили, а совершали деяния добрые. Почему? Не потому ли, что действовали они с позиций общечеловеческой морали? А эта мораль рождена не в ученых трактатах богословов, не в откровениях апостолов, а в труде и совместной борьбе народов за жизнь на земле.　

— Странное вы говорите, батюшка. Да верите ли вы в бога?　

Я не ответил ей на этот вопрос. Тогда я этого и сам не знал. Я только сказал ей, что решительно протестую против того, чтобы родители водили детей в церковь.　

— Но почему же, почему? — взволнованно перебила меня старушка, и красные пятна вспыхнули на ее лице.　

— А вы попробуйте молодой, даже крепко укоренившийся росток занести в темный погреб, а потом выставить на яркий свет, снова затащить в темницу и снова вынести на солнышко. Что получится? Либо растение погибнет, либо вырастет с искривленным стеблем, с листьями, для которых губителен яркий солнечный свет. Так и разум ребенка калечит постоянное колебание в противоречиях между наукой и религией.　

— Что-то я не чувствую себя калекой, — язвительно заметила Евдокия Мироновна.　

— А это потому, что вас воспитывали в полутьме: чаще в погребе, чем на солнце. Наша вера и сейчас не что иное, как черный зонтик, к которому мы привыкли, потому что он защищает нас от слишком прямых и ярких лучей науки.　

Евдокия Мироновна ушла от меня в крайней степени раздражения и, как я заметил, в полнейшем смятении чувств. А я, хоть и казался ей дерзновенно-спокойным, невозмутимым еретиком и безбожником, до поздней ночи размышлял над тем, что сказал учительнице в порыве какого-то отчаянного откровения.　

Да, у старушки были основания назвать меня богохульником, усомниться в здравости моего ума. Мыслимое ли дело: священник, а говорит такое? Я и сам не знал, откуда взялись у меня столь дерзкие слова. Может быть, оттого, что я с болью вспомнил свое детство?　

Как ни была внимательна ко мне учительница Лидия Михайловна, пытавшаяся беседами о науке отвлечь мои мысли от псалмов, которым учил отец, она не могла оградить меня от насмешек школьных товарищей, они-то видели, как я провожаю отца в церковь. Когда же отцу стали подавать милостыню и он принимал ее, униженно кланяясь и благодаря за каждый кусочек хлеба или медный пятак, к кличке «поп», которой меня награждали сверстники, прибавилась обидная — «кусочник».　

Всем сердцем тянулся я к детям. Я был такой же, как и они, любитель шумных забав, но чувство сыновнего долга удерживало меня подле отца. Уходя от насмешек, я стал сторониться мальчишечьего общества, перестал дружить с ребятами и еще больше привязался к слепому, находя утеху в беседах со старичками, навещавшими нас. Я смирился и с тем, что отец собирал подаяние: оно стало серьезным подспорьем в хозяйстве тети Клавы. Привык я и к церкви. Мне даже стало нравиться церковное пение, книги.　

По просьбе отца, мною занялся отец Дионисий — настоятель церкви. Священник учил меня церковно-славянской грамоте, службе. Дома эти занятия особенно поощрялись. Безмерной была радость отца, когда я впервые самостоятельно прочел длиннющую молитву. А тетушка была так довольна, что не знала, куда меня посадить, чем угостить, что бы сделать приятное.　

Напутствуемый таким вниманием, я все чаще и чаще стал бывать в церкви и все больше отрывался от школы и от товарищей. Вскоре я стал прислуживать батюшке. Служба моя очень умиляла прихожан, и они приходили глазеть на послушника, как на редкое зрелище.　

Умер отец вскоре после того, как я окончил семь классов. Как ни глубока была скорбь по отцу, я не раз ловил себя на мысли, будто обрел долгожданную свободу и нынче волен быть таким, как все. Я попытался возобновить дружбу со школьными товарищами, поступил учеником счетовода в одну из контор. Но дружбы со сверстниками не получилось: их волновали первые чувства привязанности к девушкам, а меня увлекали книги, разговоры философского содержания. На службе я тоже был одинок. К тому же испытывал постоянные денежные затруднения и потому стеснялся сослуживцев.　

Материальные трудности, постоянные уговоры тетушки, напоминавшей о желании отца видеть меня священником, неустанные заботы отца Дионисия о «сироте» сделали свое дело. И года я не прослужил в конторе, как стал готовиться к экзаменам в духовную семинарию и вскоре успешно выдержал этот экзамен.　

15 мая

Воскресенье — самый напряженный день. Все дела, все требы исполняются по воскресеньям, а в середине недели церковь бывает почти пуста. Сегодня же мне необыкновенно повезло — была свадьба.　

По старым храмовым правилам в середине мая свадеб не