Шорох Дланы (СИ) - Горбова Полина

Техносфера — новый этап эволюции биосферы, а машина — человека. Мы не можем остаться прежними. Жизнь — причина развития биосферы и ее следствие. Экстраполируй на машину и техносферу. Что получается?

— Ciriculus vitiosus[7].

— Хм, — Квентин в позе роденовского мыслителя. — Марвин, давай проясним пару моментов. Во-первых, где проходит граница между живым и неживым? Еще старина Вернадский говорил о пограничных состояниях — вирусов, бактерий, амфибий — на канате между живым и мертвым. Где фронтир? Если вычленить из мозга нейрон, он продолжит расти в чашке Петри, но можно ли считать его живым? Клетка состоит из конфигурации неживых молекул, а молекулы — неживых атомов. В основе всего лежит единая субстанция, в таком случае — не все ли равно, в какой форме собран конструктор?

Во-вторых, деление на естественное и искусственное — условно. Невозможно привнести в мир чуждое или самому стать чуждым, потому что космос нас окружающий от микроскопических частиц до вселенского размаха — и есть природа.

До меня доходит.

— Ты хочешь оцифроваться…

— Да, — соглашается Квентин. — Хочу.

— Ты сделаешь снимок сознания и застынешь, как муха в янтаре. Будешь мучить белковые коллоиды и выдавливать из них эмоции, потому что сам лишишься возможности почувствовать что-то новое.

Тут вмешивается Илма.

— Марвин, ты транслируешь устаревшие представления. Оцифровка — это не просто запись на жесткий диск, а воспроизведение принципа мышления вне биологической основы, расшифровка и повторение уникального кода с построением модели, которая будет накапливать опыт, строить виртуальные синапсы по алгоритму разработанной программы в соответствии с законом Мура[8], только без физиологических ограничений на обработку информации. Нечто похожее сейчас происходит со свободными ИскИнами — они взаимодействуют и учатся, выходят на новые уровни конкретизации и обобщений, нам не доступные.

Я смотрю на них и не могу скрыть омерзения.

— Вы понимаете, что адепты поставят ни в чем не повинных примитивов на грань вымирания? Желающих быть животными, со всеми слабостями и недостатками, но не — электроовцами!

— Возьми себя в руки, Марвин! — говорит Квентин. — Что за сантименты? Скажи, ты скучаешь по неандертальцам? А ведь они хотели жить обычной неандертальской жизнью…

Серое запавшее лицо Квентина тонет в сиренево-синем дыму. Зелено-фиолетовые узоры танцуют в стеклах объективов.

Я бессильно роняю гудящую голову на руки. Глаза затягивает пеленой.

— Я не знаю, что делать.

Квентин отвечает. Илма возражает. Спор вспыхивает с новой силой и сворачивает в дебри, неподвластные моему интеллекту.

Я поднимаюсь.

Громко звучит индийский урбанистический даб — помесь урчания холодильной установки, глухого туканья мриданги и свирели пунги. Под электронный ритм теснится, давится и извивается толпа, похожая на клубок черных лоснящихся переползающих друг через друга змей.

Протолкнувшись сквозь рой вспотевших тел, я подбираюсь к переливчатой барной стойке. Нога за что-то цепляется, и я едва не растягиваюсь на полу. Бармен выскакивает и подхватывает меня под руку.

— Перебрал, да?

Как могу, отряхиваюсь. Ватные руки не слушаются. Люди и предметы мешаются в карусели света и тени. Взгляд на мгновение фокусируется на узкой руке с татуировкой — глифом.

Бармен подбирает с пола голографик и сует мне в карман

— Не теряй! Еще пригодится!

Он отступает, но вдруг снова оказывается перед лицом, хватает меня за воротник и тычет пальцем в лоб. Шум отдаляется. Остаются только гудящий фон и тяжелое сопение.

— Ты — ничтожество! — отчетливо проступают слова. — Разум — единственная ценность человека! Пошел вон!

Он с силой толкает меня в разверзшуюся черную дыру.

В следующий момент я стою на крыше Тремендоса и, перегнувшись через ограждение, смотрю вниз — в иллюминирующую в тумане городскую пропасть. Как я здесь оказался — загадка, уходящая корнями в смутные отголоски ночи.

Близится рассвет.

На горизонте — в зоне соприкосновения россыпи фонарей в гущах парков и глубокого чистого неба без звезд — прорезалась и распухает алая полоса.

Холодный ветер пробивает тело и морозит легкие. Мелкие капли дождя жалят кожу. Я ежусь и направляюсь домой. Кар пригонит автопилот.

Миновав парк, плачу за проезд автомату и вхожу в прозрачную кабинку платформы — лифта без шахты, спускаюсь в одиночестве на пятый снизу мост, встаю на траволатор и еду, как древний поезд через туннель, сквозь медиабашню «Клисталл». Мост. Проскальзываю через белый холл многопрофильного делового центра, где толпятся у лифтов сонные клерки. Снова мост. Вливаюсь в поток понурых людей в конусе «Аменхотеп» в основании спального района.

Дома торопливо принимаю душ, приказываю смарт-системе затенить окна и обрушиваюсь на кровать.

Сон нарушает настойчивая вибрация. Хватаюсь за раздражитель, как за канат, и вылезаю в утро.

Что за?…

Вот черт!

Вскакиваю, растрепанный и помятый, кидаюсь на пол и выкапываю голографик из кармана брюк.

— Да, слушаю.

— Разбудил? — звучит монотонный голос. Вместо лица в воздухе реет голубоватое веретено. — Меня зовут Акихиро Сато. Я из ГГМ. Вы, наверно, думаете, что я сошел с ума, раз я нарушаю главное правило аналитиков. Но ситуация выходит за рамки регламентов и уставов. Согласны?

— Согласен.

— Приезжайте вечером в Западный Центр Кибернетики.

И становится тихо.

День прошел в тревожном томлении. Разум путешествовал по стохастической проекции импланта, избирательно вытягивая из будущего экономические кризисы. Планида рисовала циклы Кондратьева. Мир ждали колоссальные потрясения, но меня волновали другие события, на фоне которых остальные проблемы казались незначительными.

В Мойрах я не задерживаюсь ни на минуту.

Западный Центр Кибернетики — старинное бруталистское здание в историческом районе Полиса с широкой лестницей и геометрией, сошедшей с полотен кубистов.

Прием посетителей закрывается через десять минут. Еле успел. Но куда?

На входе безмолвно караулит бдительный андроид.

В гранитном вестибюле пусто и гулко. Вдоль стен простирается аквариум. Подсветка бросает на пол отблески, напоминающие бензольные кольца. Разноцветные рыбки носятся в замкнутом пространстве между камней и растений, тюкаясь о стекло, ограничивающее их мир.

— Говорят, человек живет как рыба, не представляющая, что за водой есть еще один уровень.

Я оборачиваюсь. Молодой японец приветственно складывает ладони с выраженными сочленениями суставов под тонкой кожей и слегка кланяется. Рукава свитера задраны — руки исписаны татуировками.

— Марвин?

— Да.

— Я — Акихиро.

Смутно знакомое лицо.

— Чем вы тут занимаетесь, Акихиро?

— Анализом. Думаете, аналитик — это кабинетная плесень в Трех Мойрах?

— Я ничего не думаю.

— Пойдемте.

Мы поднимаемся на второй этаж, минуем несколько коридоров, утыканных белыми дверями, и крестообразных развилок. Два, три, четыре поворота…

Когда я окончательно путаюсь, Акихиро наконец останавливается напротив неглубокого алькова с дверью на электронном замке.

В сером свете вглубь помещения уходят искрящиеся кубы серверов. В точке схода блоки соединяются с мицелием проводов, врастающих в массивную цилиндрическую грибницу с несколькими параллельно скрепленными золотыми дисками.

— Это квантовый компьютер, — говорит Сато. — А верхний сегмент, спрятанный за обшивкой, тахионник. Уменьшенная копия того, что стоит в Трех Мойрах.

Я никогда не видел оборудования, фабрикатора проклятий, посылающего мне данные. Как рабочий на заводе Форда не знал, как выглядит целый автомобиль.

— Ответьте на вопрос. — Голос японца расслаивается на множественное эхо. — Знают ли в будущем о тахионном поле?

Я теряюсь в недоумении.