Похороны империи - Чингиз Абдуллаев

– Я вас не понимаю. – Маленькие глазки Дубровиной превратились в узкие щелочки. – Вы всегда были против наших партократов и военных. Осуждали членов ГКЧП. А теперь называете маршала, который активно поддерживал заговорщиков, «принципиальным человеком». Вам не кажется, что вы непоследовательны, Снегирев?

– Нет, не кажется, – поправил очки Кирилл, – у него были свои взгляды и свои принципы. Я с ними категорически не соглашался, но я готов был его уважать за принципиальность и верность своим идеалам.

– Опять высокие материи, – поморщился Тулупов, – все гораздо проще. Он был коммунистом и маршалом СССР. Не осталось ни партии, ни СССР, которого скоро совсем не будет. Кажется, по проекту Союзного договора нас хотят назвать ССГ. Нужно же придумать такое идиотское название! Вот скоро мы действительно на «Г» и пойдем. А он не захотел быть с нами в этом едином марше и предпочел повеситься.

– Вы все превращаете в шутку, – отмахнулась Дубровина.

– А почему молчит наш самый молодой коллега? – поинтересовался Тулупов. – Нам было бы интересно узнать и его мнение.

Все трое посмотрели на Сафарова.

– Я думаю, что Кирилл прав, – ровным голосом произнес Эльдар. – Ахромеев был принципиальным и честным человеком, поэтому не сумел пережить все эти события, ставшие для него личной трагедией. Как и Борис Карлович Пуго, с которым я несколько раз встречался и разговаривал. Они верили в идеалы, а они оказались разрушены. И это действительно стало для них личной трагедией.

– Молодец, – произнес Тулупов. – Я сказал то же самое, но в более откровенной форме. А ты подвел идеологическую базу под его самоубийство.

– Давайте прекратим эту ненужную дискуссию, – предложила Дубровина. – Маршала уже нет, и мы не будем больше тратить время на обсуждение мотивов его странного поведения. У нас столько работы.

Тулупов подмигнул мужчинам, и все принялись просматривать свои бумаги.

Ближе к полудню позвонил Журин.

– Здравствуй, Эльдар, – мрачно начал Михаил Алексеевич.

– Добрый день. Как вы себя чувствуете? Я звонил вам несколько раз, но у вас дома никто не снимал трубку.

– Естественно, – сказал Журин, – мы с женой на время переехали к дочери. Сейчас такая обстановка, что любого из бывших сотрудников ЦК могут арестовать. Сначала посадят, а потом будут разбираться – что он сделал и кого поддерживал. Раз работал в «штабе партии», то уже априори виноват в том, что был за этот дурацкий комитет.

– Я слышал, что ваше здание опечатали?

– Нас всех прогнали, а здание опечатали. Не думал, что доживу до такого дня. Хотя мне еще повезло. Учитывая мой возраст, меня только несколько раз хорошо послали, и больше ничего. Молодым досталось больше, некоторые получили по шее, двоих наших серьезно побили. Помнишь Мягкова?

– Конечно. Он сидел с Коломенцевым.

– Правильно. Он жил в обычном доме с работниками транспортной конторы. Его так избили во дворе, что он попал в больницу с сотрясением мозга. Несколько соседских парней выпили и решили, что нужно расправиться с этим «партократом». А Мягков в жизни мухи не обидел…

– Это обычные глупые перегибы, – сказал Сафаров.

– Ну да. Революция, при которой прежние моральные нормы оказываются отброшенными и растоптанными. Все правильно. Я могу тебя сегодня увидеть?

– Конечно. Давайте увидимся. Может, где-нибудь посидим?

– Ни в коем случае! Мне лучше лишний раз не показываться на глаза нашим победившим демократам. Давай у тебя сегодня вечером. У моего зятя есть машина, и он меня привезет.

– Хорошо, – согласился Эльдар, – но, если можно, немного позже, часам к девяти. У нас много работы.

– Не сомневаюсь. Столько людей нужно сначала освободить от должностей, а потом найти еще целую армию людей, чтобы поставить их на эти должности… Представляю, сколько у вас забот. В общем, до свидания, до вечера.

– Я буду вас ждать, – попрощался Сафаров и положил трубку.

Дубровину вызвали к руководителю администрации, и она, быстро собрав документы, вышла. Вернулась через полчаса.

– Сейчас идет заседание Верховного Совета – некоторые предлагают вообще распутить союзный парламент.

– Процесс распада уже запущен, – вставил Тулупов.

– Это не наше дело. Все нормативные документы, которые к нам поступят, нужно будет оперативно обрабатывать, – с недовольным видом посмотрела на него Дубровина.

Уже позже Эльдар узнал, что на заседании Верховного Совета СССР Горбачев с горечью сказал, что если бы сам союзный парламент собрался девятнадцатого августа с осуждением создания Чрезвычайного комитета, то никакого ГКЧП в стране не было бы. Это был конкретный упрек, адресованный Лукьянову. Потом начались выступления. Президент Киргизии Акаев заявил, что прежний подготовленный Договор был итогом компромисса и не может быть подписан в таком виде. Президент Казахстана Назарбаев сказал, что федерация вообще исчерпала себя и нужно подумать о создании конфедерации. Выступавший депутат от Украины Щербак предложил распустить парламент и съезд, как уже никому не нужные организации. Сразу после него взял слово Собчак, который осудил это поспешное заявление. В ходе сессии после отстранения Лукьянова, который подаст в отставку, некоторые депутаты предложат на его место Анатолия Собчака, но мэр Ленинграда откажется. Он тоже понимал, что все союзные структуры – отныне обреченные организации, срок полномочий которых крайне недолог.

Вечером Эльдар приехал к себе домой в половине девятого. Он успел только сделать себе бутерброд с сыром и выпить чашку кофе, когда в дверь позвонили. На пороге стоял словно сразу постаревший лет на десять Михаил Алексеевич Журин. Впервые в жизни Эльдар видел его без галстука и костюма. Журин был в светлых брюках и разноцветной рубашке каких-то немыслимых оттенков – от ярко-фиолетового до ядовито-желтого.

– Не узнаешь? – усмехнулся он, протягивая руку. – Пришлось надевать эту павлинью рубашку моего внука, чтобы замаскироваться под демократов.

Сафаров рассмеялся. Конечно, это была шутка, но Журин произнес ее с подчеркнуто горьким сарказмом. По предложению самого Михаила Алексеевича, они прошли на кухню. Эльдар предложил кофе гостю, и тот благодарно кивнул.

– Хорошо у тебя, – сказал Журин оглядывая его кухню, – ты вообще у нас молодец. Настоящий «счастливчик». Сумел попасть в ЦК КПСС в самый последний момент и соскочить буквально за секунду до крушения «нашего состава».

– Я об этом даже не думал.

– Конечно, не думал. Но все так здорово получилось. И с этой квартирой ты тоже все успел. Кто мог подумать, что Вдовин умрет, его жена переедет в Германию, они сдадут квартиру, и управление делами предложит ее тебе? Только потому, что ты был единственный холостяк среди стоявших на учете. А наши дурачки, которые стояли в очереди и ждали своих апартаментов, теперь остались вообще без работы и без квартир. Кто теперь даст новые квартиры очередникам из ЦК КПСС? Ты слышал, что все счета партии заморожены и все наше имущество конфисковано?

– Конечно, слышал.

– Вот так и получается, что ты оказался умнее всех нас. Успел перескочить в администрацию президента и теперь остался на работе. А нас всех просто выгнали, как никому не нужных бездельников или лишний балласт. У тебя есть что-нибудь выпить? А то под такие разговоры нужна солидная доля алкоголя.

– Вы же не пьете, – удивился Сафаров.

– Вот уже несколько дней, как пью, – угрюмо возразил Журин.

Эльдар достал бутылку коньяка, которую ему прислали из Гянджи. Разлили янтарную жидкость в небольшие бокалы. Журин сразу выпил, заел шоколадкой, а от нарезанного лимона отказался.

– Это дурной вкус, – пробормотал он, – заедать коньяк лимоном. Так делал покойный император Николай Александрович, царство ему небесное. После коньяка нужно есть шоколад. Так правильнее, я читал об этом в каком-то зарубежном журнале.

Сафаров улыбнулся и снова налил коньяк своему гостю.

– Ты извини, что я к тебе пришел, – сказал Журин, – понимаю, что могу тебя скомпрометировать…

– Как вам не стыдно! Я ведь с вами работал столько месяцев, почти полгода в одном кабинете. Почему вы не можете зайти ко мне?

– Сейчас такие времена, – пробормотал Журин. – В общем, послушай, зачем я к тебе пришел. Я ведь человек опытный, столько лет проработал в административном отделе ЦК КПСС, понимаю, что к чему. С нами уже все ясно. Раз и навсегда. Если можно закрыть пятнадцатимиллионную партию, значит, она никому и не нужна. Я догадывался, что среди пятнадцати миллионов есть много карьеристов, приспособленцев, рвачей, просто дураков. Но мне казалось, что есть и нормальные люди. Мужики, которые имеют яйца и принципы. Оказывается, я ошибался. Можешь себе представить: их закрывают, а они покорно сдают ключи и уходят. По всей стране, по всем республикам и областям. Ни один человек не возмутился, не попытался возражать, не поднял красное знамя, чтобы сражаться до конца. Ни один! Тогда кому нужна эта партия и все ее идеалы?