Сержант Каро - Мкртич Саркисян

В голосе сержанта — угроза, в глазах — ни капельки теплоты. Чувствую, что нет на свете такой силы, которая могла бы в эту минуту погасить в его сердце жажду мщения. Каро не похож на себя. Я молчу — слова уже излишни. Потом Каро выходит, садится у стены избенки. Я тоже выхожу вслед за ним.

— Каро… — говорю я примирительно.

— Зачем мы в этот дом вошли, земляк? Надо же!

— Да, не удалось нам почиститься, отдохнуть, — отвечаю. — Ну и ну!

— Почистишься тут!.. Видал, что натворили эти фашисты, эти вши на теле человечества? И хватит, больше вопросов не задавай.

— Но мы же не фашисты!

— Мы те, кто убивает фашистов. Правда?

— Правда.

— Значит, свои наставления оставь при себе.

Сержант непримирим и не желает даже разговаривать. Но я из настырных:

— Это были пленные.

— Пленные, верно. Но мы не святые…

Враг отступает.

Наши воинские части преследуют его по пятам. Каждый наш шаг приближает победу. Каждый наш шаг приближает минуту, когда наконец-то наступит мир. Страдания и муки войны закалили нам душу, но тоска по родному дому изнурила нас, как тяжелая ноша.

— Иван, а где твой дом?

— В Сибири.

— Значит, все равно что в ссылке живешь?

— Это почему же, браток? Сибирь — рай земной. Сибирь — красота одна, всех краев краше… Погоди, ты это из каких же мест, что Сибирь моя не по нраву тебе?

— С Кубани я. На Кубани мой дом.

— Ты хвали свою Кубань сколько хочешь, но мою Сибирь не трожь.

Переговариваются, спорят между собой солдаты. Каждый мысленно — со своей далекой семьей, со своей возлюбленной. Каждый называет свою родину прекрасной. Не может быть не прекрасной Родина, если она твоя. В большом этом мире существуют тысячи маленьких миров, и любой из них — самый прекрасный, самый дорогой и священный.

Карс уж очень не нравится поспешное отступление противника. Он видит в этом какой-то подвох.

— Я знаю этих фрицев как облупленных, они сейчас не должны улепетывать таким вот галопом. Как бы нам в мешок не попасть.

Выясняется, что наше командование тоже обеспокоено, и наутро мы получаем приказ: остановиться и занять круговую оборону.

— Зачем?

— На приказ отвечать вопросом солдату не положено… Занять круговую оборону!

— Зачем?

— Зачем занимать-то?

— Противник нас в клещи взял! Вот зачем! Понятно?

— Мы окружены?

— Да, почти что…

Поверив, что «мы окружены», солдаты тотчас же начинают рыть окопы. На войне бойца ничем не удивишь, испугать — тоже не так-то легко. Война есть война, и, значит, надо воевать. Мы окружены? Что ж, значит, надо прорвать кольцо противника и выйти из него — вот и вся недолга. Может, не удастся? А кто дерзнет отнять у воина его право сражаться и право умереть?.. Ребята роют с усердием, с толком, не суетясь.

— Кто очень боится танков — копай глубже.

— Балда! А кто здесь не боится танков?

— Стало быть, знай копай, не ленись.

На закате мы размещаемся в уже отрытых окопах. Окоп — это кров солдата, его полная надежд и грез квартира. Окоп — это и могила солдата. Он видит в нем свой дом, правда безадресный. Он видит в нем и свою могилу. Солдат и любит, и ненавидит свой окоп.

Земля заволакивается вечерней мглой, и окопы наполняются тихими поющими голосами. Мой ординарец Сергей неразговорчив. Он молча, задумчиво курит цигарку.

— Что не разговариваешь, Сергей?

— Не хочется, товарищ лейтенант.

— А ты усни.

— Спать и вовсе не хочется.

— А чего тебе хочется?

— Помечтать. Я вспоминаю… Но погодите, товарищ лейтенант… — Сергей вскакивает с места. — Слышите, шум моторов?

— Где? Откуда?

— Со всех сторон.

— Боишься?

— Да, побаиваюсь малость, — признается Сергей.

— А ты плюнь. Прорвемся, — подбадриваю скорее себя, чем своего ординарца. — Война, ничего не поделаешь.

— Да, конечно, но я еще не расплатился с фрицами.

— Ты что, умирать собираешься? Смотри у меня!

— Это как повезет. Авось в живых останусь.

— Ты лучше скажи, — перевожу разговор на другое, — у тебя есть девушка?

— Есть, — отвечает Сергей.

— А у меня нет, — говорю я ему, — ты счастливее товарища лейтенанта.

— Но где она — моя девушка-то? Нету ее. Угнали ее, наверное, в Германию или кто его знает куда.

Сергей замолкает.

Всю ночь непрерывно грохочут танковые и механизированные части противника, подтягиваясь ближе к переднему краю. Шум стоит такой, что кажется, будто все эти машины и моторы шумят у нас в крови, в висках, в ушах. Среди ночи нас вызывают к командиру дивизии. Являемся. В избе горит керосиновая лампа. Генерал не отрывает глаз от большой военной карты.

Он стар, седоволос. Вид у него усталый и нездоровый, но генерал старается казаться бодрым и оживленным. На лице — красноватый сабельный рубец, память о первой мировой войне. На правой руке недостает большого пальца — память о гражданской… Расторопный солдат заваривает в алюминиевом чайнике чай, сразу же наполнивший своим ароматом всю избу.

— Товарищ капитан, — говорит генерал, — приказываю не курить. Это касается всех — не курить!

— Слушаюсь, — берет под козырек капитан.

— Если бы мне хоть на день дали права главнокомандующего, я бы в два счета изгнал из армии курение. Табак — это враг человека и всего человечества, как тот же фашизм.

Старик слишком уж строг. Да и время ли сейчас изгонять курение?

— Да, да, — продолжает генерал, — курение — это по меньшей мере самоубийство. Однако перейдем к делу… Дорогие командиры, мы оказались в огненном кольце, в стальном обруче фашистов. Легко сказать… И все же мы не обороняться будем, а выходить из окружения. Враг пытается отнять у нас право на жизнь. Не исключено, что ему это может удаться. Но отнять у нас право на смерть, да, право на смерть — никак невозможно. Умрем, но выйдем из окружения. Умрем, но не сдадимся в плен! Если мы такую смерть предпочтем жалкому существованию, вы увидите, что мы защитим и свое право на жизнь. Стало быть, умрем, чтобы не умереть.

Генерал говорит с трудом, голос его дрожит и осекается, но генерал — оратор. Он так легко и спокойно, так запросто говорит про смерть, будто смерть — это чуть ли не наша мечта. И в то же время слова генерала убедительны и нам по душе. Ну, коли старик считает, что лучше умереть, чем попасть в плен, что ж, пожалуй, умрем…

— Надо постараться, чтобы бойцы поняли всю серьезность положения и собрались с духом. Главное — не растеряться. Главное — вести себя так, чтобы противник не усомнился в нашей решительности. Вам все понятно? Сил у нас немало. В сражении примет участие целый корпус. Продовольствия достанет на неделю. Боеприпасов — на месяц. Это очень хорошо. Это тоже служит нам порукой в успехе нашей операции… А теперь прошу подойти к карте…

Одинокий петух возвещает восход зари. Небо пасмурно, мрачно, как лицо генерала. Пение петуха отдается в моей душе тихой болью, и я переношусь в другой, желанный мир. Сейчас, в эти минуты, наше село, раскинувшееся на уступчатом склоне горы, огласилось призывными голосами петухов. Там первыми запевают петухи, хозяева которых живут на самом верхнем, достающем до солнца уступе; их песня, подобно горной воде, устремляется вниз, к подножию возвышенности. И когда разом просыпаются и петухи, обитающие на нижней улице села, вершина горы бывает уже темно-красной, а темнота — зыбкой, испуганной. Потом все склоны окрестных гор становятся бледно-золотистыми, а куски солнца, которые лежат на их вершинах, — похожими на прилепленные к стенкам тонира пшеничные хлебы. Утренний ветерок носится по селу, одаривая ароматом только что выпеченных в тонире лепешек…

— Ну, расходитесь, день будет тяжелым, — говорит генерал.

День начинается с артиллерийской подготовки. Первые снаряды разрываются за нашими окопами. Потом противник уточняет цели, и на наши головы обрушивается шквальный огонь. К артиллерии присоединяются гроза и ливень. Потоки дождевой воды затопляют окопы. Земля сыта — и без того насквозь пропитана весенней влагой, — и черные борозды заброшенных пашен полны водой.

Противник переходит в наступление. Это непоправимая ошибка немцев. Вдалеке появляются танки и прикрытая ими пехота. Густая грязь облепляет гусеницы танков, наматывается на них; тяжелые машины вязнут в размокшей земле, проваливаются в образовавшиеся от проливного дождя глубокие лужи и рытвины. Пехота противника тоже никак не может прибавить шагу, и немцы все еще далеко.

— Дать им приблизиться! Не стрелять! — раздаются первые приказания.

Противник передвигается со скоростью черепахи. Тяжелые танки потеряли подвижность и способность маневрировать. Тысячи глаз неотрывно следят за барахтающимся в грязи, тяжело и понуро бредущим неприятелем. Разделяющее нас расстояние все же постепенно сокращается. Уже отчетливо видны даже лица немцев. Вдруг два головных танка увязают в зияющей чернотой борозде. И тут по нашим окопам прокатывается команда: