Сержант Каро - Мкртич Саркисян

— А он не сопротивлялся?

— Еле на ногах стоял. От страха, думаю. Нет, я его безо всякой натуги в наш окоп втащил… Но и то сказать, земляк, не думай, что такой уж он жалкий: негодяй этот хотел взятку мне дать.

— Взятку?

— Ага. Достал, осел, из кармана зажигалку и портсигар с папиросами, и знаешь, что мне сказал? Это тебе, сказал, возьми — и давай вместе пойдем к нашим, будто бы ты в плен сдался.

— А как ты это понял?

— Я, дорогой, все понимаю. Это ему, болвану, невдомек, что люди мы порядочные.

— Что же ты ответил?

— Мой ответ на морде у него. Врезал я ему разок, заскулил, бедняга, да так, что пожалел я его и бить не стал. Эй, ты, фриц, — обращается он вдруг к пленному, — ты кто — крестьянин или рабочий? Ты землю пахал? Или?..

Сержант, жестикулируя, показывает, как пашут. Немец кивает:

— Йа, их бин айн бауэр (да, я крестьянин).

— Значит, крестьянин. Я тоже крестьянин. Теперь скажи мне, будь добр, ты человек или фашист?

Пленный сразу улавливает смысл вопроса. Он догадывается, чего требует от него советский солдат, и, хлопнув себя по груди, торжественно отвечает:

— Найн, их бин кайн фашист!

— Это хорошо, что не фашист, — так же быстро поняв ответ пленного, говорит сержант. — Послушай, раз ты не фашист, зачем в чужую страну пришел? Пришел за добром отца своего или лемех своего плуга забыл в этой земле, осел ты этакий? Ну, вставай, хватит тебе лопать, я тебя откармливать не собираюсь. — И повернувшись ко мне: — Ну, до свидания, земляк, надо фрица этого сдать куда следует! Встретимся…

На передовые опустилась по-весеннему теплая тихая ночь. Вот уже неделя, как я на переднем крае. Течет фронтовая будничная жизнь, полная опасностей, смертей, неожиданностей. За семь дней из ста двадцати бойцов роты тридцать семь погибло и сорок получило ранения. Господи, сколько потерь, а линия фронта все та же и, как сообщает Информбюро, «идут бои местного значения».

Какая-то никчемная, плоская философия стоит у меня поперек горла — философия смерти. Откуда она взялась, особенно сейчас, когда она никому не нужна. Прежде всего не нужна как раз ему — солдату, который в когтях смерти скорее надеется на жизнь, чем полагает, что может умереть.

Между тем вокруг меня весна. И мягкая теплая ночь, опустившаяся на передовые, до слез умилительна. Замолкли все звуки. Порой вдруг взорвется запоздалый снаряд, расшатает на несколько минут тишину, и снова воцаряется глубокое, неколебимое безмолвие. Бойцы грезят, спящие — с закрытыми глазами, бодрствующие-с открытыми.

На командном пункте — я и мой ординарец Сергей. Он спит, прислонившись головой к стенке окопа. Восемнадцать лет ему, но он уже начал седеть. Глаза у него такие ясные и такие чистые, что в них можно глядеться как в зеркало. Но лоб уже покрылся морщинами. Фашисты обесчестили его сестру и мать и заживо зарыли их в землю. А он, привязанный к стволу дерева, в бессильной ярости грыз свое плечо. На плече осталась рубчатая впадинка, а в душе — завывающая, незарубцевавшаяся боль, от которой седеет его восемнадцатилетняя голова… Потом Сергей бежал, с большим трудом перешел линию фронта и потребовал оружия.

— Дайте мне автомат, — сказал он, задыхаясь от нетерпения, — чтобы я убивал…

Автомат дали. И Сергей убивал. Он не боится, что и сам может быть убит.

— Пока не уничтожу хотя бы сотню, смерть меня не возьмет. Я сдержу свою клятву, отомщу за мать, за сестру, а после, ежели и погибну, — что за беда!

Он спит, тихонько посапывая. Я знаю, что во сне он всегда видит мать, потому что, как только он просыпается, я всякий раз слышу его шепот: «До свидания, мама».

Блекнет короткая майская ночь. Ветер доносит ровный шум соседнего леса. Темнота помутнела, смешавшись с только что заалевшим рассветом. Наши просыпаются. Уже проснулись и немцы, и над нами просвистели первые вражеские снаряды. Слышится близкий топот ног, и через минуту в окоп вкатывается запыхавшийся боец. Я не сразу узнаю его.

— Здравствуй, лейтенант! Это сержант Каро.

— Каро? Ты?

— Я самый.

— Как ты попал сюда?

— Эх, брат, с тех пор как мы встретились, все к тебе тянусь. Скучаю, когда не вижу тебя. Сегодня ночью и вовсе заскучал, вот чуть свет и притащился, подумал: пойду-ка с землячком повидаюсь.

Голос у сержанта какой-то сырой, хрипловатый, простуженный. Сергей не спит. Поднимаясь с места, резкими движениями выдает свое беспокойство, вызванное по-видимому, незнакомой для него речью.

— Кто он, товарищ лейтенант? — спрашивает Сергей.

— Сержант Каро, — отвечаю немедля, не сомневаясь, что о моем земляке наслышан и Сергей.

— Серьезно? — подается вперед Сергей. — Значит, вы и есть сержант Каро?

— Я и есть, — говорит Каро. — А что, не похож?

— Такой обыкновенный, а герой! — восклицает Сергей.

Каро смеется.

— Видишь? Я же говорил, что здесь из меня героя сделали! «Такой обыкновенный!..» Будто я на руках должен ходить, чтобы не быть обыкновенным. — И оборачивается к Сергею: — Я не генерал вам, братишка, я есть простой сержант.

Сергей молча отходит в сторону. И потом еще долго с нескрываемым любопытством смотрит на него.

— Каро, — говорю, — все же ты зря в этот наш ад прибежал, здесь же мигом могут…

— Убить? — улыбается Каро. — Я от пули заговорен. И не я робею перед смертью, а смерть робеет передо мной. Я лезу ей в пасть, а она не хочет меня, убегает, боится, что я ее в особый отдел дивизии потащу.

Каро прыскает со смеху. И вдруг нахмуривается.

— Знаешь, я не верю, что могу погибнуть. Если бы мне не суждено было жить, я давно бы здесь окочурился. Но я даже ни одного ранения не имею. Светлой памяти отец мой был солдатом генерала Андроника. Ты слыхал про генерала Андроника?

— Кое-что слышал.

— А он за нас воевал? — искоса взглядывает он на меня.

— Не знаю.

— Если не знаешь, значит — за нас. Мы наших недругов хорошо знаем.

— Ты об Андронике рассказать хотел…

— Покойный мой отец рассказывал, что Андроника пуля не брала. Пленные турки уверяли, что каждый раз, когда они прицеливались в генерала, над самой его головой появлялась богородица армян. И та богородица заслоняла его крылом, а он носился возле армянских позиций на белом своем коне, и пули были ему нипочем. А как-то раз один из наших солдат решил уподобиться Андронику — вышел из траншеи и стал ходить взад-вперед на виду у турок. Однако бедняга тут же был убит. Увидев это, подошел генерал к нему, потупился и сказал: «Эх, сынок, а ты хотел Андроником стать…» Так было дело.

— А ты походишь на Андроника, Каро.

— Нет, нет, ты это брось… Мне ой как далеко до Андроника! Его бог берег.

— Ты в бога веришь, сержант?

— Этого недоставало! Я еще не спятил. — И оживившись: — Прикажут — приведу и его — как языка. Ей-богу, привел бы.

Ай да сержант Каро!

— Какое у тебя образование? — спрашиваю.

— Не ахти какое, ликпункт кончал. Да ничего, хватает и этого, чтоб не теряться, когда тебе разные вопросы задают, и чтоб жене моей, Назик, письма писать.

Недавно я сочинил стихи и послал их домой с просьбой передать редактору нашей районной газеты. Мне хочется прочитать эти стихи сержанту и послушать его критику.

— Вот, — говорю я Каро, — это мое сочинение, собственное, — и достаю из кармана лист исписанной бумаги.

Каро слушает мое сочинение с неподдельным интересом, беспрерывно моргает от волнения глазами и, когда я кончаю читать, спрашивает:

— Скажи, земляк, правда, что это твое собственное?

— А зачем мне обманывать тебя?

— Ты, как я погляжу, добрый человек, дай мне это стихотворение, перепишу и пошлю Назик.

— Возьми, пожалуйста, — говорю я, обрадованный его просьбой.

Строчку за строчкой диктую сержанту стихи. Громко повторяя каждое слово, он записывает их в свою тетрадку. Воодушевлен, сияет.

— Прочтет — повеселеет, — думает вслух Каро, засунув тетрадку в карман. — Жалко мне Назик, трудится без отдыха и слаба здоровьем… Эх, с тобой мне вроде и легче становится и в то же время еще тяжелее… Я что хочешь могу перенести, кроме тоски сердечной. Тоска любой боли больнее.

Потом мы долго молчим. Из-за леса поднимается разгорающееся солнце. Уже идет перестрелка. Одиночные выстрелы сменяются залпами. Каро погружен в свои мысли, ничего не замечает и не слышит.

— Раз ты пишешь такие вещи, значит, ты большой человек… — наконец прерывает молчание Каро.

— Пустое это, — отвечаю.

— Не пустое. Если ты пишешь стихотворения, то незачем было отправлять тебя на фронт. Разве ты меньше колхозного счетовода значишь?..

Мы не наступаем, не наступают и немцы. По всему видно, что сегодня серьезных операций не будет. Лишь время от времени здесь и там взрываются снаряды и нет-нет да проносятся с визгом меткие пули затаившихся в своих укрытиях снайперов. Каро вдруг оживляется: