Сержант Каро - Мкртич Саркисян

Не знаю, что говорить, а главное — что делать.

Пока мы с Грицаем раздумываем, как бы помочь сержанту, Мария вдруг выскакивает из окопа и со всех ног кидается к развалившейся избе.

— Куда ты? Остановись!

Она не слышит, взрывы снарядов заглушают наши голоса. Мария добегает до избы и падает. Отдышавшись, срывается с места и, ударяя себя по коленям, кружит возле превратившейся в кучу досок и бревен избы. В эту минуту кто-то подхватывает Марию и быстро вталкивается вместе с ней в близкое укрытие.

— Кто это был, Василий?

— Сержант Каро… Целехонек.

— Слава богу, — вырывается у меня.

Вечереет. Мало-помалу бой затихает. Немного погодя в тишину врывается шум возвращающихся с передовой танков. Танки возвращаются, но теперь их мало. Танки возвращаются, но они какие-то понурые, грустные, нет у них прежней уверенности, прежнего грозного вида. Прорвать оборону противника нашим не удалось. Большая часть танков сгорела. Не увенчалось успехом и контрнаступление танковой части немцев.

— Так что игра закончилась вничью, — с горечью рассказывает вернувшийся со своего наблюдательного пункта начштаба полка. — На западном фронте без перемен, — вспоминает он роман Ремарка и добавляет: — Хотя сотни бойцов уже никогда не встанут в строй.

Деревня изменилась неузнаваемо. Ее единственная улица покрыта трупами лошадей. На войне больше всех страдают эти добрые и неутомимые животные. Обезумев от взрывов снарядов и мин, они с фырканьем и ржанием взвиваются на дыбы, мечутся в упряжке, круша и волоча за собой расхлябанные повозки. И гибнут, гибнут… В свой смертный час они стонут и вздыхают так же, как мы, по-человечески, и в их глазах изображается такая тоска, что больно смотреть…

В сгущающейся темноте горят-дотлевают бревенчатые избы, и раздуваемое ветром пламя — как немое проклятие, обращенное к богу. Люди снуют взад-вперед, и их гигантские тени шарахаются вверх-вниз по низким склонам горбящейся впереди возвышенности и освещенной заревом пожаров негустой листве садов.

Кроме убитых есть и раненые. Люди подбирают раненых.

— Живее, живее!

— Несите в санчасть! Не мешкайте, он еще дышит…

Я и Грицай оказываем этим людям и раненым посильную помощь. Потом мы направляемся к предоставленному нам жилью и возле отведенной под кухню избы встречаем Марию.

— Ты уже здесь, Мария?

— Давно… Командиров чаем хочу напоить.

— А сержант?

— Спать пошел сержант.

— Как он спасся-то, не знаешь?

— Случайно. Чудом. Проснулся, увидел танк и вылетел из избы. Вот и все.

— А тебя как заметил?

— Тоже случайно.

Мария с котелком чая в руках входит в помещение, а мы пересекаем улицу: наш ночлег прямо напротив кухни… От соломенной подстилки несет сыростью и плесенью. Грицай молчит. Я уже заметил, что он очень чувствителен. Тяжелые впечатления прошедшего дня парализовали ему язык. Он лежит лицом вверх, и я знаю, что ему не спится, — слышу, как он ворочается и вздыхает.

— Василий?

Молчание.

— Ну, скажи что-нибудь.

Молчание.

А у меня кошки скребут на душе и от этого его молчания, и от пережитых за день ужасов. Я думаю и о моем далеком доме… Я знаю, что сейчас в моих родных горах царит тишина, ничем не нарушаемая, настоящая тишина… Сейчас у нас в горах царит темнота, ничем не нарушаемая, настоящая темнота. Но люди и там — как на войне. Я хорошо знаю, что наши бессонные матери из дальней дали увидели эту сегодняшнюю кровавую битву, услышали гром этой сегодняшней артиллерийской канонады. Я знаю, что молодые жены, чьи мужья сегодня пали смертью храбрых, почувствовали вдруг, что они овдовели.

Деревня не спит, еще бодрствует и фронт.

Деревня наполняется людьми. Они шагают медленно, постанывая, но слова, которыми обмениваются, произносят удивительно громко. Принесли раненых.

— Нет места.

— Во всей избе?

— Да.

— На свете только для живых может не быть места. Для мертвых и раненых места хватит.

— Места нет.

— Пусть штабные выметаются!

Дело доходит до угроз и ругательств. Немного погодя у нас в избе вдруг вспыхивает электрический карманный фонарь.

Луч фонаря пробегает по стенам, по потолку, находит меня, натыкается на Грицая, и тогда кто-то радостным голосом кричит в полуоткрытую дверь:

— Здесь можно десять человек поместить.

— Ну и прекрасно! Вносите раненых!

Мы с Грицаем вскакиваем и, присоединившись к санитарам, размещаем раненых бойцов. Они в тяжелом состоянии. В темноте ночи было невозможно перевязать им раны, и даже отделавшиеся сравнительно легкими ранениями истекли кровью. Кто-то зажигает керосиновую лампу. Ее дрожащий свет постепенно рассеивает тьму, и я уже вижу первого раненого, лежащего передо мной на носилках. Он почти юноша. Не стонет, не жалуется, не шевелится. Глаза закрыты. Единственный признак жизни — мелкие капельки пота на бледном лбу. Раненые лежат тихо. Это от упадка сил. Они долго истекали кровью, и жизнь капля за каплей покидала их тела.

Глаза усатого артиллериста широко открыты, неподвижный взгляд устремлен в потолок. Когда врач и медсестры откидывают его шинель, глаза его тотчас докрываются, но вот, спустя мгновение, они опять открылись и опять впились в потолок. Артиллерист ранен в живот.

Однако как только врач берется за хирургические инструменты, раненые приходят в чувство, обретают дар слова и начинают просить-умолять:

— Спаси меня, доктор…

— Я жить хочу, помогите мне выжить!

— Жить!..

Мы выходим. Невыносимо все это, невыносимо…

До самого рассвета не прекращаются стоны и хрипы раненых. До самого рассвета, стоя у дверей избы, мы курим крепчайшую махорку, и наши сердца болят и ноют. Под утро из избы выносят двух бойцов. Их лица прикрыты белой простыней. Больше никогда эти двое уже не проснутся.

Сержант Каро уселся на обрубке бревна. Против него сидит пленный немец. Они едят из котелков горячую рисовую кашу и, как это ни странно, разговаривают. Я останавливаюсь за ними, и они меня не замечают. Сержант смотрит на пленного и осуждающе мотает головой.

— Жрать хочешь, да? Сукин ты сын!

К моему удивлению, Каро изъясняется на своем родном языке.

— Здорово я удружил тебе, фриц: и от войны тебя спас, и от смерти. Дай же слово, что после войны хороший магарыч поставишь, не то — смотри — дорого обойдется тебе эта каша!

Немец уставился на сержанта. В его телячьих карих глазах то и дело появляется и исчезает выражение непонимания. Под правым глазом — припухший синяк.

— Йа, йа, — и улыбается, гримасничая, перекашивая лицо. Видно, ему нелегко улыбаться.

— Чего осклабился? Зачем, скажи на милость, лицо себе портишь? Оно у тебя и без того как у обезьяны. Угораздило же меня этакого урода в плен взять!

— Иа, йа, — отвечает немец.

— Да что ты все «я, я»! Я с тобой по-человечески — по-армянски говорю, ну, и ты по-человечески разговаривай! Заладил — «я» да «я»!

Немец чувствует, что сержант чем-то недоволен, и, чувствуя это, жалкой улыбкой провинившегося ребенка кривит лицо.

— Знаю я вашу породу: когда вам туго становится, вы зубы скалить начинаете. Не скалься, слышишь! Кому говорят? Не получается у тебя эта улыбочка. Жри лучше!

— Здравствуй, сержант, — приветствую я Каро.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — отвечает мне Каро уже по-русски. Затем вскакивает с места и отдает честь. Пленный растерянно поглядывает на меня, ерзает на бревнышке.

— Фриц, встать! — приказывает Каро. — Не видишь, что он лейтенант? Встать! Смирно!

Немец встает, вытягивается, потупив взгляд. Делаю рукой знак, чтобы он сел.

— А еще культурным народом называют себя! Понимаешь, я с ним на двух языках разговариваю, а он ни гугу… И в русском ни черта не смыслит, и в армянском.

Сержант доедает свою кашу и ставит котелок на землю. В мире такое сейчас наступило утро, что вся зелень и все цветы вокруг словно посходили с ума. Не было бы никого рядом, растянулся бы я на земле и впивал бы ее дорогие сердцу запахи, ее влажное животворящее тепло. Земля наших гор и степная эта земля похожи — своим цветом, черным; своим ароматом, знакомым мне; своим дыханием, пьянящим. Но люди, сидящие передо мной, — разные. Сержант Каро не сводит взгляда с пленного немца. Во взгляде Каро — труженика и воина — и милосердие и ненависть. И милосердия столько же в этом взгляде, сколько и ненависти.

— Ты откуда его притащил? — обращаюсь к Каро.

— С передовой, дорогой лейтенант. Получилось так, что я искал его, а он меня. Отправили, значит, этого болвана на позиции достать языка, а я в это время как раз ждал сигнала, чтобы податься к переднему краю немцев — по тому же делу, само собой. И вдруг смотрю: кто-то под носом у меня ползает, ногами сучит. Кинулся я на него, схватил за шиворот и вот приволок.