Сержант Каро - Мкртич Саркисян

Мама говорит — напиши дяде Каро, что, после того как он уехал на фронт, здоровье у тети Назик стало ухудшаться, и сделалась она худая и желтеть начала. Не попала бы под дождь, все равно умерла бы, это уже на лице ее было написано… Мама говорит, что брат твой Саро теперь не пишет ей писем, а слезам ее нет конца… Больше писать не о чем. Остаюсь твоя племянница Заро Заргарян. Дорогой дядя, дети твои здоровы, не беспокойся, но постарайся все же приехать».

Каро неотрывно смотрит на меня, я — на него. Он весь как-то сжался, съежился.

— Как же быть, Каро?

Молчание — и вдруг:

— Вах, Назик, Назик! Вах, детки мои!..

— Каро!

— Вах, горе мне, горе!

И замолкает. И медленно опускается рядом со мной на табуретку. Закуривает. Горький дымок цигарки, завиваясь, устремляется, как беззвучный горестный вздох, куда-то вверх — к небу.

— Все же надо что-то предпринять, Каро. Горю так не поможешь, — говорю я сержанту.

— Что мне делать? — после долгого молчания спрашивает сержант. — Ну что, скажи? Дезертиром стать? Удрать, а? Кто сейчас согласится отпустить меня к детям?

— Отпустят, — обнадеживаю я. — Наша дивизия отводится в тыл — пополняться будет. Ты один из лучших в дивизии, отпустят, вместе пойдем к начальству.

— Да, — сразу соглашается Каро, — пойдем поговорим… — И, перемогая отчаяние, добавляет: — Я ведь ничего себе солдат, правда? Да я и до самого главнокомандующего дойду! Я же как-никак сержант Каро!

Через неделю нашу дивизию отводят в тыл. И спустя еще два дня командующий дивизией и командир полка предоставляют сержанту Каро месячный отпуск, разумеется, с условием, что по истечении отпуска он вернется в часть.

— Смотри, товарищ Каро, — говорит на прощание командир полка, — мы будем ждать тебя! Поезжай, уладь свои дела — и марш обратно.

— Спасибо, что вы помощь мне оказал — отпуск давал, — говорит Каро. — Приеду, конечно. Наш полк — мой дом, товарищ подполковник. Здесь и помирать буду, если что… — Он осекается.

— Ну, брат, это тебе не к лицу, — мягко укоряет подполковник. — Крепись, брат, ничего не поделаешь…

Я и Мария провожаем сержанта до железнодорожной станции.

Мария идет, низко опустив голову и придерживая Каро за локоть.

Будь она проклята, эта война! Никого она не щадит, ни с чем не считается.

Тяжело переступает сержант по пролегающей среди поля тропинке, и как ни старается казаться бодрым, подтянутым — ничего из этого не выходит. Лицо у него осунулось, как-то сжалось.

— Счастливо оставаться, сестра Мария. Счастливо оставаться, дорогой мой земляк. Пожелайте мне доброго пути — и до свидания, прощайте… Всего хорошего…

Мы с Марией возвращаемся в деревню. День на исходе. Солнце, уже достигшее синеющего вдалеке хвойного леса, истекает кровью. Вместе с предвечерними тенями опускается на землю смутная сиреневая тишина. До самого горизонта стоит вокруг это звенящее безмолвие. Шушуканье ветерка щекочет отвыкший от тишины слух. У Марии иногда навертываются слезы. Ей жалко сержанта.

— А что он сделает с детьми? Куда их денет?

— В детдом, — говорю я Марии. — Куда же еще?

— Я знаю, какое у него сердце, — говорит Мария. — Сердце у него мягкое. Трудно ему придется с несчастьем таким… Видали, как он за несколько дней сразу лет на десять состарился?

— Ты его любишь, Мария? — срывается у меня с языка.

Мария прибавляет шагу. Убегает от меня. И от себя тоже. Потом она останавливается и вскидывает на меня глаза. Взгляд испытующий и в то же время укоряющий.

— Уместен ли ваш вопрос, товарищ лейтенант? — не очень строго выговаривает она мне.

— Думаю, что да.

— Хотите услышать правду?

— Только правду.

— Люблю…

И Мария опять ускоряет шаги.

Говорить больше не о чем. Молча продолжаем путь. Вечер опускается медленно, неторопливо застилает все вокруг своей иссиня-темной пеленой, и земля постепенно погружается в глубокую пустоту сгущающейся тьмы. Далекое становится близким. Мир уходит в себя.

Вот уже месяц, как мы в тылу — обучаемся военному делу, в свободное время отдыхаем. Скоро кончится и отпуск Каро. До его отъезда я никогда не думал, что он для меня такая большая опора. И я с нетерпением жду его возвращения. Каким вернется Каро? Затянулась ли хоть немного его рана? Где он оставит детей? Найдутся ли люди, способные их пригреть, заменить им мать?

Мария после нашего последнего разговора сделалась молчаливой, угрюмой. Пропал ее звонкий, заразительный смех. Это сержант Каро взял и увез с собой ее смех. Я понимаю Марию. Чувствую, что она подготавливается к нелегкому испытанию, к встрече с Каро, которая, наверное, сыграет в их взаимоотношениях решающую роль.

Теперь почти каждый день в часы, когда мы свободны от занятий, Мария усаживается против меня и предается своим мыслям.

— Ты бы хоть раз засмеялась, Мария.

— Всему свое время, лейтенант.

— Еще дня два — и Каро объявится, — говорю я после долгой паузы. — А знаешь, без него я чувствую себя каким-то ограбленным.

— Я тоже…

— Ждешь его?

— Жду… Но со страхом. Господи, как-то мы встретимся!

— Бояться тебе нечего. Все будет хорошо, — успокаиваю я.

— Не знаю, могу только твердо сказать, что люблю Каро, и — вот увидите: я выращу его малышей.

… Вчера сержант Каро и я проводили Марию в Джавахк. Не сразу командир полка уважил просьбу Каро и Марии, он долго не давал согласия на демобилизацию нашей стряпухи.

— Не имею права, понимаете? Не могу!

— Но у нее несовершеннолетние дети, товарищ подполковник… — вмешиваюсь я.

— В документах дети не значатся, товарищ лейтенант. И потом, прошу вас, не хлопочите о ней… обойдемся без адвокатов. У Марии нет даже свидетельства о браке, а дети не ангелочки небесные, их рожать надо! Не могу, не имею права.

— Но дети все же есть, существуют. Они не могут жить без матери.

— Ну, хорошо. А кто, скажите на милость, заменит такую знатную повариху? — смягчается подполковник. — На войне хорошая повариха то же, что храбрый солдат.

— Найдем кем заменить, — вставляет начальник штаба.

— А вы сперва найдите.

— Нашли уже. — Начальник штаба подмигивает Марии.

— А как мы оформим приказ о демобилизации? — отступает подполковник. — Мотивировка нужна. Прошу подыскать предлог… уточнить причину… основание…

— Основание — беременность, — находится начальник штаба. — Никакая другая причина, кроме смерти и тяжелого ранения, не пройдет.

— Что? — вскакивает с места сержант. — Беременность? Так не оформляйте, земляк! Стыдно!

— Ты молчи, — говорю я ему. — Молчи. Не то твоя Мария никуда не поедет.

— Стыдно! Не хочу!

— Не дури, — говорю я, — довольно!

— Мария не беременная. Не хочу!

— Да ведь это не значит, что она беременная, Каро! Беременность — это только причина, единственная подходящая причина.

— Три взрослых человека не смогли сочинить какой-нибудь другой причины, а надумали бедной девушке беременность приписать.

— Ладно, мотивируйте беременностью, — заключает командир полка и обращается к покусывающему губы сержанту: — Ну, а магарыч поставишь потом, после войны. — Затем переводит взгляд на Марию: — Стоять смирно! Приказываю — кормить мальцов сержанта лучше, чем кормила солдат! Не то — смотри у меня, дезертир, снова в полку окажешься.

— Слушаюсь, товарищ подполковник! Для детей Каро буду готовить самые вкусные обеды… — Мария отдает честь, целует подполковника, потом — начальника штаба.

— Ну, полно тебе лобызаться. Изменники так сердечно, поди, не прощаются.

… Вчера я и сержант Каро проводили Марию в Джавахк. Той же полевой тропинкой шли мы втроем в сторону железнодорожной станции, и тропинка вилась и отступала перед нами, пока мы не добрались до станционных путей. Та же зеленая тишина равнины окатывала нас своим спокойным приглушенным шорохом. И то же солнце горело в небе, и те же птицы захлебывались тонкими зазывными голосами. Но расставание было совсем другим. Каро все что-то втолковывал Марии, одной рукой обхватив ее за плечи; Мария влюбленными глазами смотрела ему в лицо и от ощутимой близости любимого человека, от мысли о скорой разлуке и от робости перед неизвестностью будущего изредка роняла слезы…

Поезд отошел с опозданием.

— Ну, что тебе сказать? — говорил Каро, мешая русские слова с армянскими. — Ты едешь в Джавахк как моя сестра, а не как невеста… Мария, друг мой…

— Береги себя, родненький… — высунувшись из окна вагона, повторяла Мария.

— Не обижай себя там, слышишь? Ребятишек тоже обижать не надо. Скучать тоже не надо, Мария, — выкрикивал Каро.

И когда паровоз пронзительно загудел и поезд тронулся, Каро обернулся лицом ко мне, и я впервые за все время нашего знакомства увидел на его щеках слезы.