Алекс и я - Айрин Пепперберг

Моя комната находилась в части квартиры, которая выходила окнами во двор. Особенно мне нравились в ней обои. На них был изображен цирк – слоны, тенты и клоуны. В этой же части квартиры находился кабинет отца. В свободное время ему нравилось лепить из глины. В особенности человеческие головы. Мне же нравилось наблюдать, как из этой бесформенной массы вдруг рождаются нос, губы, уши. Дверь из кабинета вела на просторную веранду, огражденную низкими стенками из блоков вулканических пород, оштукатуренных и выкрашенных в белый цвет. Летом там стоял надувной детский бассейн, в котором я играла сама с собой. Всё вокруг утопало в цветах. Они были повсюду – в горшках, коробках, всё пылало от цветов. Мой отец проводил по многу часов, ухаживая за ними. Когда мы уже позже переехали в отдельный дом, он смог полностью отдаться своей страсти к растениям. Отец занялся разведением африканских фиалок (он выращивал их в зимнем саду), летом ухаживал за садом.

Я много времени проводила за просмотром детских утренних телешоу, также я рисовала, развивая талант, унаследованный от отца, или же раскрашивала небольшие книги, которые мне дарила тетя. Мать и отец одобрительно относились к такому времяпрепровождению, или, возможно, у них не было времени, чтобы занять меня чем-то другим. Отец даже сам готовил для меня раскраски – рисовал на бумаге большие круги в форме яиц. Они были похожи на пасхальные яйца.

Мне никогда не дарили игрушек, в значительной степени потому что и моим родителям в детстве также их не дарили. Поэтому о подобном они даже и не думали. Родители принадлежали к первому поколению американцев: родители моей матери были румынами, родители отца – из Литвы, оба они росли в лишениях. В любом случае игрушки не имели для меня большого значения. Я была рада своим играм – с горшками и сковородками, также я собирала и разбирала кофеварку. Кнопки и пуговицы были моими самыми любимыми игрушками.

У моей мамы был огромный кофр с пуговицами. Ее отец был связан с производством и продажей одежды, поэтому у него было огромное количество пуговиц всех видов. Я часами играла с ними, раскладывая их по-разному, придумывая для них классификации и категории – иногда столь очевидные, как размер, цвет и форма. Порой я возилась с пуговицами за кофейным столиком. В других случаях я лежала на кровати в своей комнате, пуговицы же находились у меня на уровне глаз и выглядели как калейдоскоп. Мне иногда казалось, что они кружатся и начинают жить своей жизнью. И конечно же, я должна была играть, не создавая беспорядка, о чем мне постоянно напоминала мать.

Когда Безымянный вошел в мою жизнь, он сразу же вписался в мои ежедневные занятия. Он сидел у меня на плече, пока я смотрела телевизор или рисовала, и постоянно свистел. Но его любимым занятием, так же как и моим, было возиться с пуговицами из маминого кофра. Пока я, как обычно, раскладывала и сортировала пуговицы, Безымянный переходил от одной кучки к другой, брал из них пуговицу и толкал клювом. Это стало своего рода игрой – проверить, увенчаются ли успехом мои попытки создать порядок или победит Безымянный с его желанием этот порядок нарушить.

Нам с моим питомцем также нравилось играть с пишущей машинкой. У отца в кабинете была ручная пишущая машинка со специальным механизмом, который необходимо было отвести в сторону, чтобы начать печатать с новой строки, дернув за рычаг. Звук был похож на удар молотка. Очевидно, попугаю нравился этот звук, ему нравилось, когда я отводила рычаг и тот издавал звук «бин-н-н-н-нг» (bing). Безымянный в ответ с воодушевлением чирикал и переминался с ноги на ногу.

Мой попугайчик так и не выучил ни одного слова. Он никогда не говорил со мной. Насколько я понимаю, ему и не нужно было общение. Я постоянно вела с ним долгие разговоры обо всем на свете. А мой питомец смотрел на меня внимательно и радостно посвистывал – это был его способ ответить мне. Для ребенка четырех с половиной лет, существа, которому так нужно было общество, Безымянный давал очень много. В своей книге «Мечты животных» Барбара Кингсолвер (Barbara Kingsolver) писала: «Дети, обделенные любовью, пребывают в мире своих фантазий». Для меня в те годы не было большего волшебства, чем такая близость с живым существом, этим зеленым комочком, которого звали Безымянный.

Моя мать горько оплакивала свою жизнь. И у нее были на то веские причины. Когда она вышла замуж, у нее была хорошая работа. Мама работала бухгалтером в жилищном товариществе. Она любила свою работу. И она думала, что дальше жизнь ее станет только лучше. И вот она забеременела мной, и это стало концом ее профессиональной жизни. Был 1948 год, тогда женщины-матери не могли работать. У матери не было выбора – ей пришлось отказаться от работы, а значит, и от надежды на счастливое, интересное будущее. Она горько об этом сожалела. Мама очень четко давала мне это понять – именно я стала тем существом, которое разрушило ее жизнь, привело к тому, что ей бесконечно приходилось выполнять одну и ту же рутинную работу. Ее дни были заполнены стиркой, глажкой, уборкой квартиры, приготовлением еды, хотя сама она не особенно любила есть. Вновь и вновь она убирала квартиру. Большую часть времени она проводила в магазинах, находящихся в округе. Я часто увязывалась за ней.

Однажды, незадолго до того, как у меня появился Безымянный, мы с мамой пошли в местную булочную купить свежего хлеба. Это было для меня особым удовольствием, так как обычно мы покупали хлеб в супермаркете. Я до сих пор помню этот поход в булочную, поскольку он имел весьма болезненные последствия для меня – прежде всего из-за реакции мамы на произошедшее.

Женщина, работавшая за прилавком в магазине, взяла печенье и предложила мне с лучезарной улыбкой: «Вот! Хочешь печенье, детка?» Я всегда была очень стеснительной. В большой степени потому, что моя социальная жизнь не была особенно активной, я почти не общалась с незнакомыми людьми, навыки социального поведения у меня были совершенно неразвиты даже для четырехлетнего ребенка. Я стояла, опустив глаза в пол, вероятно надеясь, что пол поглотит меня и поможет мне избежать того, чтобы как-то действовать в этой ситуации, дальше протянула руку и взяла печенье, не сказав ни слова.

Возможно, женщина была несколько ошарашена моим безмолвным поступком. Поэтому она сказала: