Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

болтающихся галош, на самый верх горы. Отец страдальчески отвернулся. И не видел, как Калюжный, утвердившись на вершине, чуть подпрыгнул, топнул калошами в макушку мусорной громады, хлопнул в ладоши. И Макеев, похолодев в жаркий день, ощутил, как расселась, расцепилась внутри гора, как оставила ее скрепляющая вещь с вещью сила, про которую говорят: прикипело, не оторвешь. Она больше не была горой, стала нестрашной кучей. И даже, казалось, присела, убавилась в объеме.

Калюжный швырнул вниз старое велосипедное колесо. Блеснули на солнце спицы, закрутился обод, прыснул солнечными зайчиками. И отец вздрогнул, будто осалил его Калюжный, как-то неуверенно поднял колесо, посмотрел, узнавая и не узнавая, что это за предмет, положил на дорогу и шагнул к куче…

Никогда – ни до, ни после – Мареев не видел, чтобы трудное дело делалось так легко, словно оно делает само себя. А они трое – лишь передатчики, проводники.

В одиннадцать приехал Савка, подогнал задом самосвал. И, чего с ним отродясь не бывало – шофер же, белая кость, да и деревенский к тому же, не его ж мусор, дачников, – сам себе удивляясь, взялся помогать, разошелся, рукава гимнастерки закатал.

Потом тетка Мотылиха, что у сторожки жила, тоже деревенская, но дачи так землю раскроили и дом ее охватили, что стала она вроде дачная, враждовавшая с дачниками всю жизнь как раз из-за этой помойки, что ей под окна подсунули, вынесла из погреба бутылку свежего, постреливающего кваса и стаканы, налила всем четверым.

А там и другие прибились, кто проходил мимо. С участков подтянулись, будто примагнитило. Взялись споро – и к обеду закончили, выскребли черную подошву горы совковыми лопатами, засыпали чистым песком. Никто не поранился, не оцарапался, не порвал ни одежды, ни рукавиц.

Мужчины загуторили, послали гонца в магазин за пивом. И забылось, что никто не хотел помойку разбирать. Что начал все нелюдимый Калюжный.

Мареев присмотрелся – а Калюжного и нет, будто и не приходил он вовсе. Даже отец, обычно неуступчивый, по-аптекарски скрупулезный при дележке славы, почета, наград, сплоховал, не заметил, пива холодного опростал поллитровку, – набили ведро бутылками, опустили в колодезную стынь. И только дома, за обедом, вдруг сказал рассеянно и смущенно:

– Калюжного-то забыли уважить, растяпы.

А Марееву ночью снился ловкий, поседелый, как мудрая обезьяна, старик. Притоп его дивный, прихлоп – раз, и рассупонилась, распустилась изнутри мусорная гора.

Он хотел уметь так же.

С той поры он стал присматриваться к Калюжному. Прислушиваться к разговорам старших, если упоминалось его имя.

Был Калюжный инженером. Никто, впрочем, не понимал, какой точно специальности: что-то со строительством связанное, с котлованами, с фундаментами. А может, с бурением или с укладкой подземных кабелей. С землей, значит. Жена его умерла, а дочь-аптекарша, старая дева, на дачу не ездит. Мареев втайне обрадовался, узнав, что нет у Калюжного ни друзей, ни детей; значит, можно попробовать попасть в ученики, в наследники.

Участок Калюжный содержал в порядке. Только овощей не растил, даже картошки или свежей зелени на летний стол. Всю свою землю засадил раскидистыми яблонями, вроде бы потому, что солнце опасно для его кожи. Но Мареев чуял, что древесная тень не кожу стариковскую укрывает. Что-то другое. Что не на поверхности.

Однажды поздней осенью они с отцом приехали закрывать дом на зиму. Все боялись воров, заколачивали окна, прятали ценные вещи в подполы, хотя на их участках никогда не воровали, не то что у соседей за лесом, там каждую весну три-четыре дачи находили вскрытыми, крупа да консервы вынесены.

Но отец в середине дня сильно затемпературил. Мареев уговорил его вернуться в город: мелкие дела он сам доделает и возвратится вечерней электричкой.

Управился Мареев к половине пятого, к сумеркам. А электричка уходила в семь двенадцать. Выпил чаю, похрустел сушкой. Прошелся по скрипучим половицам замершего дома. И вдруг понял, что рядом, через участок, стоит такой же опустелый, осиротевший до весны дом – дом Калюжного.

Мареев вышел через заднюю калитку в лес. Все соседские дачи пустовали, только издали тянуло печным дымком, кто-то собирался еще ночевать. Раздвинул пожухлую крапиву, перебрался через канаву к забору Калюжного.

Конечно, Марееву не впервой было лазить на чужие участки. Таскали клубнику, яблоки, всегда можно сказать, что, мол, играли, мяч залетел, ищем. Но то летом, когда листва густая, спрятаться есть где. И сами садоводы понимают, зачем малолетки залезли.

А вот так, осенью, когда ветви голы, урожай собран… Мареев смутился. Границы участка теперь значили что-то другое. Да и что скажешь, если кто-то заметит? Какой такой мяч придумаешь?

Он стал себя отговаривать: ну зачем лезть-то? Внутрь построек подсмотреть не получится, окна ставнями закрыты. И понял, что хочет просто ступить на землю участка. Ее почувствовать.

Мареев протиснулся под забором. Прошел осторожно мимо кухни к дому. Никто его не видел, только ныла вдали усталая цепь пилы. Но ему все же казалось, что кто-то смотрит. Он оглядел дом и кухню, яблони, туалет, поленницу. И ощутил странное касание; будто он разбудил землю, схваченную уже ночными заморозками, и земля не отпускает подошвы, втягивает в себя.

Он рванулся прочь, и ему казалось, что он выдирает ноги, а почва хватает, тащит ледяными ладонями.

Приехав вечером домой, он свалился с жесточайшей температурой. Мать, конечно, решила, что он заразился от отца. Но Мареев-то знал, что́ его выстудило: текучий хлад чужой земли.

Зимой он решил, что все это проверка, экзамен. Ему нравилось, что тайна не дается просто так, защищает себя, заставляет разум и чувства изощряться, бодрствовать, вводит его в следующий возраст. Ему и учиться стало легче, будто тайна помогала ему, давала способности справляться с жизнью, и отец с матерью стали легче, доверительней относиться, видя, как он успевает в школе, – взялся наконец-то за ум, говорили они друг другу, думая, что он не слышит.

Бабушка сильно сдала за зиму, но на дачу летом просилась. Еще год назад Мареева бы с ней на даче не поселили. А теперь, посовещавшись, решили: можно. Повзрослел, глупостей, дай бог, не наделает.

А сверстников, товарищей по играм, разослали в первую смену по пионерским лагерям, старикам не оставили. Наступила жара, и бабушка лежала в своей комнате, задернув тяжелые занавески, обживаясь в нездоровье, в тягости тела, выходя только утром и вечером в сад и на кухню готовить; Мареев впервые в жизни остался наедине с долгим летним временем.

У него всегда была страсть подглядывать. Тяга к полуприкрытым дверям, замочным скважинам. Малышом он любил воображать, как живут под снегом мыши, – входы