Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

мало. Изношенную одежду пускали на тряпки. Тряпки истирали до клочков. Стеклянные банки берегли для варений и солений. Хранили в сараях железячки и дощечки, какие-нибудь совсем непонятные штуковины – всяко ж вещь, пусть и неведомая, полежит, опамятуется, расскажет, кто она и зачем.

Но мусор все ж заводился. Рассыпалась стародавняя мебель. Билась усталая посуда. Дожди и вьюги дырявили рубероид. Дряхлел, крошился поросший лишайником шифер. Копились консервные банки, дырявые сумки. Вылинявшие, встопорщенные, как подбитая ворона, зонты с деревянными ручками. Лопнувшие резиновые сапоги, на которых уже не держится заплата. Распустившиеся, разъехавшиеся корзины. Дырявые бидоны, прогрызенные ржой сквозь облупившуюся эмаль. Рябые змеиные шкурки истершихся велосипедных шин. Распадающиеся по швам дедовы пальто тяжелого, негнущегося сукна. Осколки оконных стекол. Натрудившиеся лопаты и грабли с лопнувшими полотнами и тулейками. Прохудившиеся, страдающие старческим недержанием водопроводные шланги. Продранные, исхоженные мухами тряпичные плафоны. Ломкий, выжелтелый старый целлофан парников. Протертые на сгибах обесцветившиеся клеенки. Древние лари, рассохшиеся кадки, проржавевшие бочки.

Мусор заводился, и глава семейства нагружал в выходной день тачку, вез к сторожке, останавливаясь перекурить со знакомыми, и сваливал рухлядь в помойку, в короб.

Год за годом куча увеличивалась, превращаясь в гору. Мусор спекался, слеживался, будто ерзал ночами, стараясь сцепиться, стакнуться покрепче, паз в паз. Дощатые борта треснули, расселись, мусор перебрался через них и за несколько лет скрыл целиком.

Мальчик Мареев почему-то очень внимательно относился к мусорной горе.

Она высилась у сторожки, у всех на виду, на пути из города или в город, как знак рубежа. Каждая дачная семья что-то прибавила к ней, и гора росла как их общее прошлое, изнанка дачной жизни, вывернутая тут, выставленная на всеобщее обозрение, кисло и гадко пахнущая, привлекающая покрытых репьями бродячих собак.

Весной, в первый приезд на дачу, Мареев примечал какую-нибудь вещь, выброшенную только что, скажем, железную спинку кровати или бочку. И наблюдал за лето, как ее проглатывает, накрывает разрастающаяся гора: к осени уже ни кусочка не торчит снаружи.

Марееву казалось, что, попав в гору, вещи не умирают, а меняются, становятся ее частью, забывая о своем былом предназначении инструмента, сосуда, мебели, но мстительно помня беззаветную службу предавшим их людям.

В поздние летние сумерки, после десяти, родители, прежде чем увести его в дом и запереть калитку, отпускали иногда прокатиться в последний раз – до сторожки.

Он медленно подъезжал к горе, кажущейся во тьме единым существом, состоящим из отверженности и обиды. Он останавливался, держа ногу на педали. И ему чудилось, что гора поднимется сейчас на ножках стульев и столов, протянет руки – шланги, руки – трубы, руки – грабли, вырвет из-под ног велосипед… Он уносился прочь, глотая бодрящие холодки ночи, шепотки листьев, чувствуя, как смотрит вослед, вздыхает разочарованно, поблескивает бутылочными донышками, россыпью зеленоватых ночных глаз, Гора.

Марееву было двенадцать, когда на внеочередном собрании постановили помойку вычистить. Накануне прикатила неожиданно новенькая санинспекторша и выкатила предписание: мусор убрать в две недели, иначе товариществу штраф в пятьдесят шесть рублей. Поцапались, помозговали, назначили следующую субботу для субботника, для мужчин явка обязательна, договорились за две десятки с деревенским Савкой, у которого самосвал, на два рейса до большой поселковой свалки в дальнем карьере; дорого взял, жмот, а больше просить некого.

Отец, конечно, сказал Марееву, что на субботник его не возьмет. Грязное это дело, опасное. Битого стекла уйма, железа с острыми краями, покалечиться раз плюнуть, да еще инфекцию подхватить. Мареев заранее знал, что отец так скажет. Но предчувствовал, что запрет отменится, что он увидит, как потечет обратный отсчет времени, как явятся из недр Горы вещи, которые он отмечал когда-то взглядом, вскроется ее брюхо, отлетит сумрачный дух.

День был солнечный, но не очень жаркий, в самый раз для такого дела. Отец пришел с городской электрички, переоделся в брезентовые брюки и куртку, обул кирзовые сапоги, взял двойные рукавицы, тряпицу, если понадобится прикрыть рот и нос от пыли и смрада, аптечку с пластырем и йодом. Мареев напросился проводить его на велосипеде до сторожки. Нарочно надел только шорты и футболку, чтобы отец не думал, что он хочет остаться. Но дома приготовил свое рабочее. Мареев подметил уже, что с электричек идет мало народу, больше должно быть, и в основном женщины, несут набитые сумки, тянут тележки, переговариваются, – а мужских голосов не слышно.

Сбор был назначен на десять. Они оказались у сторожки в девять сорок девять. Отец всегда являлся на субботники заранее, это давало условное право организовывать и командовать или, во всяком случае, самому выбирать участок работ.

Никого не было. Отец посмотрел на часы, сказал нарочито уверенно:

– Ну все. Поезжай. Сейчас соберутся.

Мареев уже понимал, что никто не соберется. Он умел, пролетая тут и там на велосипеде, ухватить сказанное у колодцев, в очереди у поселкового магазина.

Председательшу недолюбливали. На ее место метил электрик Портнов, у которого половина товарищества ходила в должниках: кому провод оборвавшийся бесплатно починит, кому розетку поменяет. Вот Портнов и подговорил проволынить, чтобы боком председательше вышло. Только честняга-отец мог этого не замечать: вместе же решали на собрании, голосовали…

Мареев медленно катил к дому. И вдруг понял, что и отец все знает. Но это ниже его достоинства – не явиться, раз был уговор. И он будет стоять там, как последний солдат разбежавшегося войска, не решаясь уйти – стыдно, и не умея плюнуть на остальных и взяться за дело одному: договаривались вместе – значит, только вместе.

Мареев крутанул педали, домчался, бросил велосипед у калитки, переоделся и понесся обратно к помойке.

Там стоял понурый отец, нелепый в своей тщательно подобранной рабочей одежде. И Калюжный, которого уж точно никто не ждал. Он и на собрания-то не ходил. Маленький, крепкий, одетый в широкие залатанные брюки и байковую грязную рубаху, в клоунские какие-то галоши, заросший седым козлиным волосом. Он что-то говорил отцу, балагуря, будто они были приятели и собутыльники, а отец морозился, не зная, как отвязаться, пережидал, надеясь, что Калюжный перебесится и уйдет.

– А вот и Миша приехал, – сказал Калюжный ласково, словно это он так все устроил. – Нас уже трое. Давайте начинать. К обеду авось управимся.

Отец скорбно оглядел спекшуюся гору, связанную странной, насмешливой силой, что повелевает мусором, заставляет его сцепляться между собой самым неудобным для разбора способом. Гору в полтора человеческих роста высотой. Втроем они могли бы в лучшем случае надкусить ее бок, и потом над ними потешались бы все непришедшие, надсмехался бы Савка-шофер.

Отец еще хотел возразить, урезонить, а Калюжный по-обезьяньи ловко вскарабкался, не потеряв