Лунный камень мадам Ленорман - Екатерина Лесина

– …однако, увидемши вас, я проникся вашими горестями. Вы одиноки, и я тоже одинок. И вдвоем мы способны скрасить друг другу одиночество. Так не составите ли вы мою судьбу? – Он спешился и упал на одно колено, картинно протянув к Анне руку.

Ложь?

Несомненная. Он будет отвратительным мужем. И изменять станет сразу после свадьбы, полагая, что раз уж осчастливил Анну своею особой, то пусть мирится с изменами. Да и кому она нужна, кроме него? Он будет пить и играть в карты, выезжать с соседями на охоту, напившись, орать песни… руку поднимет? Нет, навряд ли, этот не из таких, но…

…но, быть может, он и вправду сделает Анну не такой одинокой?

– Я недооценила его страсть к игре, – призналась Анна, глядя, как поднимается Ференц. Бледен? Отнюдь. Что бы ни увидел он, но увиденное держал при себе, притворяясь безразличным. Вот только край губ подрагивал, выдавая волнение.

Витольд… он пьян, но уже пробудился, и к креслу подходит осторожно, бочком.

– Вы были счастливы? – Франц, точно потерявший всякий интерес к происходящему, не спешил оставлять Анну. К чему эти вопросы? Ему не все ли равно? А пальцы еще впиваются в плечо, жесткие, повелительные. Отвечай, Анна, не зли хозяина, иначе… что он сделает?

– Не была, – Анна не собиралась лгать, да и тайного в том ее недолгом замужестве ничего не было. – И да, я сожалею, что поддалась искушению.

– А я – нет.

Он все же убрал руку.

– Без проигрыша вашего мужа… – лицо дернулось, словно Франц с трудом сдерживал гнев, – вы бы вряд ли согласились приехать сюда.

Возможно.

– Дура! – взвизгнул Витольд, стремительно трезвея. Он отшатнулся от мадам Евгении, и круглый камень выпал из потной его руки, покатился под стол. – Идиотка!

Он вскочил, едва не опрокинув кресло, вытянул дрожащую нервную руку:

– Мошенница!

Витольд испугался?

Да. Он посерел, а пухлые щеки его будто бы обвисли. И подбородок мелко подрагивал, на губах пузырилась слюна, которую Витольд часто сглатывал.

Что он увидел?

Нечто страшное и…

Франц отступил. Стало пусто и нехорошо, словно Анна лишилась вдруг невидимой защиты, вновь осталась одна. И она мысленно выругала себя за это вновь вспыхнувшее чувство, которое в нынешних обстоятельствах было еще более неуместно, нежели пять лет тому.

Франц поднял камень и, нежно погладив его, будто бы Око Судьбы было живым и отзывалось на ласку, передал мадам Евгении. Он же помог ей сесть, и гадалка, обведя собравшихся ясным взглядом, произнесла:

– Сегодня каждый из вас заглянул в Око Судьбы, однако же и оно заглянуло в каждого. Ваши тайные желания, ваши помыслы, ваши страхи – отныне не осталось ничего, о чем бы не знало Око.

Мари захихикала, а Ференц выругался.

– И завтра я назову имя того, кто пять лет тому оборвал жизнь Ольги.

Она поднялась, тяжело опираясь на руку Франца. Тот же придерживал мадам Евгению с нежною заботой, не дорогую гостью, но друга. Оба ушли. В воцарившейся тишине слышно было, как тикают часы.

– Никогда-то не верила в подобные глупости, – сказала Мари, потирая тонкие ручки. Она сняла перчатки, спрятав их в серый ридикюль, и теперь пристально, как-то уж очень цепко разглядывала собственные пальцы. Надо сказать, что руки ее были необычно ухоженными, с белой мягкой кожей и аккуратными розовыми ноготками. У Анны это открытие вызвало глухое раздражение.

– Точно, – как-то не очень уверенно согласился Ференц, присаживаясь к девушке. – Глупость и позерство…

– Но ты что-то видел. – Анна услышала собственный голос. – Все вы что-то увидели, иначе…

Молчание.

Взгляды, которыми обменялись все трое, и неуверенный, с визгливыми нотами, голос Витольда:

– Я ничего не видел…

– И я не видела.

Ференц только хмыкнул.

– У тебя, Анна, – продолжил Витольд, нервно разминая пальцы, – должно быть, воображение разыгралось. Помнится, ты всегда обладала на редкость живым воображением.

Душно вдруг стало.

Мерзко.

Врут. И будут врать. Скрываться. Спасаться. Зачем?

– Покину вас. – Анна поднялась. – Я устала. И голова что-то болит…

– У меня есть замечательные капли, которые и от головной боли спасают, и сон дают крепкий, – Мари вскочила и взялась за ридикюль. Еще тогда Анне этот ридикюль виделся совершенно волшебной вещью, способной вместить тысячу самых разных, но неизменно необходимых предметов. К примеру, вот такой флакон с плотно притертой крышкой. Темное стекло не позволяет разглядеть содержимое, но сомнения оживают. Не те ли это капли, которые приняла Ольга? И Мари, вдруг догадавшись о подозрениях, глупо хихикает.

– Что ты, Анна, зачем кому-то убивать тебя? Я лишь помочь хочу.

– Спасибо.

Она берет флакон, хранящий тепло рук Мари. Принимать капли Анна не станет. Она уже сжилась, свыклась со своей мигренью. Старая подруга, что предупреждает о визите нервным биением пульса, запахами, которые становятся вдруг резки, и невыносимо яркими красками. Правда, в этом доме нет им места, и Анна мысленно благодарит Франца за этакую заботу.

В комнате она падает на стул и сидит, разглядывая свое отражение в очередном зеркале. Постарела? Верно. Еще тогда, после смерти сестры, разом и вдруг, а никто не заметил ни этой ранней седины, ни морщин, ни изменившегося выражения темных глаз… горя, в праве на которое Анне отказали.

Она потерла виски, подумав, что уже сегодня вновь сляжет на несколько дней. И ладно, пускай, она спрячется в этой небольшой комнате от всего мира, хотя рано или поздно придется открыть дверь. Анна вытягивала из волос шпильки и бросала их перед зеркалом. Сама же справилась и с платьем, привыкла обходиться без помощи прислуги.

Муж… ее бестолковый жалкий муж, существо, на которое Анна возлагала такие надежды, напился на свадьбе и щедрой рукой одарял сослуживцев. Кутил с неделю, и в спальне ее появлялся пьяным, порой слишком пьяным, чтобы исполнить свой долг. А когда мог, то… всякий раз поутру Анна ощущала себя грязной, но мирилась и с грязью, и с ним, с его нелепым прозвищем, от которого он так и не отказался, с перегаром и табаком, пьяными загулами и любовницей. Ее существование он не потрудился скрыть. Анна приняла его долги, пыталась платить, все еще надеясь, а он так и не смог дать ей то единственное, что Анне от него требовалось. Будто Всевышний таким вот способом в очередной раз показал Анне ее никудышность.

– За что? – одними губами спросила она у зеркала.

Молчало. Отражало женщину с излишне худым строгим лицом. Оно рисовало портрет с издевательской тщательностью, не забыв ни одной морщинки, ни одного седого волоска.

Анна вздохнула: смирилась ведь, так отчего ж на глазах закипали злые слезы?

Переодевшись в рубашку, длинную, под самое горло, она вернулась к зеркалу и взялась за щетку. Волосы сохранили прежнюю густоту и проволочную жесткость.

Франц вошел без стука.

Хотела возмутиться, но смолчала. Лишь отложив щетку, поднялась за халатом.

– Тебе нет нужды бояться меня, – тихо произнес Франц.

– Я и не боюсь.

Она давно растеряла собственные страхи, пожалуй, чуть раньше, чем достоинство.

– Ты замерзнешь, – с упреком произнес Франц.

Халат был старым, чиненным, но любимым. Ткань выцвела и поистрепалась, однако мягкость ее, особый аромат приносили Анне утраченное душевное спокойствие.

– Не стоит волноваться за меня.

Зачем он пришел? Разглядывает. Посмеяться вздумал?

– Стоит, – он тряхнул головой и, запустив руку в темные кудри, дернул. – Анна, я… не умею красиво говорить. Никогда не умел. Помнишь, заикался все время?

– И краснел еще.

Щеки Франца вспыхнули.

Краснеет.

– Да, краснел, – эхом отозвался он. – С нею было сложно. А ты… у тебя всегда находилось для меня время. Ты была другом.

Ей не оставалось ничего иного, хотя, видит Бог, Анна желала бы. Порой она почти решалась предложить себя этому мальчишке, нет, не женой, но любовницей. Все равно ведь впереди пустая тусклая жизнь, так отчего бы не получить хотя бы пару дней счастья?

– Я ведь знал, что… – он присел на пол и взял руку Анны, поднес к губам, согревая дыханием. – Я видел по глазам, но…

– Ты любил Ольгу.