Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

— Выпьем! — предложила Обманка.

Белявский разом выплеснул водку в рот.

— Эх ты-ы, такой завидный парень, а как развесил уши! Срам! — теперь совсем уже смело продолжала Обманка. — Даже обидно за тебя! Ведь завтра будет поздно, я тебе точно говорю! Дай еще налью…

От слов Обманки, как от внезапного ветра, у Белявского перехватило дыхание, и некоторое время он молчал, дрожащими руками карауля стаканчик с водкой. Белявского поразило, что Обманка почему-то принимает участие в его судьбе. Он не знал, как отнестись к ее предупреждению. Спросил с явной растерянностью:

— Откуда вы все знаете?

— В тайге кедровки рассказали, — ответила Обманка.

— Извините, но вам-то какая забота?

— Нужны вы мне!

— А-а, вон что! — догадался Белявский. — Тогда верю.

— Пей! Закусывай!

III

До вечера Геля хлопотала в своей каютке, с привычной расторопностью наводя в ней порядок, без которого жизнь не в жизнь. Прибравшись, она пожалела, что не успела сбегать за цветами, и тут ей невольно вспомнились букеты, собранные для себя и Морошки. С минуту Геля стояла, горестно прижимаясь щекой к двери. Но время торопило. Она постирала свои платьица и, когда все собрались в столовой на ужин, тихонько, крадучись, с тазиком в руках сбежала на берег.

Геля знала, что полоскать поблизости от брандвахты нельзя: сейчас же кто-нибудь из парней привяжется и начнет заигрывать, а увидит Белявский — и совсем беда. Решив обхитрить парней, она быстро скрылась за большими камнями-валунами, что лежали в сотне метров от брандвахты, ниже по реке. Там, на чистой галечной отмели, одиноко стояла рыбачья лодка.

Уже кончилось дивное время летних зорь, которые очаровали Гелю в ангарском краю. Бывало, не успеет солнце скрыться в своей таежной берлоге, вечерняя заря вспыхнет и заиграет в полнеба, и Ангара рванется вперед малиновой железной лавиной и так забурлит, так заплещет, того и гляди — займется вся тайга. И всюду стоит такая светлынь, что ни люди, ни звери, ни птицы долго не замечают наступления ночи. Медленно, совершенно незаметно слабеет заря, и проходит немало времени, пока начисто выцветет запад, но чудесного света, разлившегося над миром, хватает на всю ночь, до той поры, когда небесная высь начнет розоветь от света другой зари. Отцвели, отполыхали те зори. Теперь же, быстро блекнет небосвод, быстро гаснет багрянец на прибрежных скалах, быстро тускнеет и становится свинцовой Ангара. Из тайги выходят сумерки, и вскоре все гинет в дремучей мгле, в царстве таежного гнуса. Надо ждать, когда всплывет, будто из омута, огромная, в голубом венце, сияющая луна, — тогда вновь вспыхнет и заиграет ангарская стремнина.

Согнувшись над кормой лодки, Геля полоскала в быстротечной воде золотистое платьице, и ей вспомнилось, что шила его год назад, после окончания школы, в самые счастливые дни своей жизни.

Выйдя из школьных дверей в большой мир с аттестатом зрелости, Геля прежде всего и сильнее всего почувствовала себя совершенно взрослой. Аттестат зрелости казался ей поистине путевкой в жизнь, он утверждал, что его владелец может самостоятельно, без подсказок, без одергиваний, без поучений, заниматься всеми делами, какие случится ему делать, и может самостоятельно распоряжаться своей судьбой.

Тогда у Гели была полнейшая уверенность, что она все знает, все умеет, все постигла, что ей все открыто, все доступно. Она и раньше замечала за собой, что разбирается во всем не хуже взрослых, а тут стала считать себя совершенно всеведущей. Очень легко убедила себя Геля и в том, что она не хуже взрослых, а зачастую лучше их умеет разбираться в людях. Ей всерьез казалось, что она прямо-таки насквозь видит каждого встречного.

Прошел всего один год взрослой жизни, но какой год! Геля с трудом полоскала памятное платьице в напористо текущей воде. Разорвать бы, что ли, его, свидетеля ее ужасного самообмана? Разорвать на куски да и бросить в реку! Пусть несет их с глаз долой!

Воспоминания так взволновали Гелю, что она и не слышала, как на тропе-бичевинке поблизости от лодки появился тот, кого она боялась и презирала больше всех других пристававших к ней парней.

С минуту Борис Белявский зорко наблюдал за Гелей, стараясь убедиться, что не потревожил ее, когда крался сюда каменистой тропой. Но он не решался сойти с тропы к берегу: боялся, что под ногой зашуршит галька. Сдерживая дыхание, он опустился на землю и, стараясь не спугнуть Гелю ни единым малейшим шорохом, снял ботинки. И опять, напрягая всю волю, помедлил, стараясь убедиться, что все обходится благополучно. Геля по-прежнему полоскала, низко склоняясь над кормой. Держа ботинки в левой руке, бесшумно ступая босыми ногами по гладкой влажной гальке, Белявский начал подкрадываться к лодке.

На свою беду, Геля слишком поздно почувствовала Белявского за своей спиной, — он успел не только взяться рукой за борт лодки, но и опустить в нее ботинки. Испуганно оглянувшись, внезапно вся слабея от нехороших предчувствий, она приглушенно воскликнула:

— Ой, это ты?

Борис Белявский молча и воровато оглядывался в ту сторону, где стояла, мигая в сумерках огнями, брандвахта. Гелю удивило, что Белявский не в рабочем костюме, а в своей модной спортивной куртке. «Стиляга! — обругала его Геля. — Вырядился, как на танцы!» Из последних сил, стараясь подчеркнуть свою занятость, она стала выжимать платье и негромко потребовала:

— Уйди. Не мешай.

Обернувшись на голос Гели, Белявский посмотрел на нее, казалось, с удивлением, будто совсем и не ожидал найти ее в лодке. Гелю насторожили его сверкающие от зари глаза.

— Уйди! — еще раз, строже, попросила Геля.

— Ишь ты, спряталась! — заговорил Белявский, едва справясь с одышкой. — Везде найду: и под землей и в космосе.

Он присел на борт лодки.

— Не качай! — потребовала Геля. — Пьяный, да?

Она поняла, что Белявский отрезал ей путь на берег: выпрыгивать из лодки боязно — под кормой глубоко, да и течение такое, что мгновенно собьет с ног. Стало быть, не избежать разговора с этим ненавистным человеком! Не избежать! И Геля обессиленно опустилась на сиденье, чувствуя себя беспредельно несчастной и одинокой.

— Все пряталась, избегала, а мне говорить с тобой надо, — начал Белявский, спохватившись, что слишком много времени потерял зря, и побаиваясь, что Геля может закричать, хотя обычно и стыдится таким образом спасаться от парней.

— Да ведь все уже сказано, — ответила Геля.

— Еще раз выслушай.

— Опять сначала?

— Да, опять. Уедем отсюда. Прошу.

— Отстань!

Потянувшись вперед, Белявский выговорил горячо:

— Ведь я люблю тебя! Пойми!

— Ты не меня любишь, — немедленно и резко ответила Геля, с облегчением чувствуя, что ненависть к Белявскому быстро возвращает ей так необходимые сейчас силы. — Ты себя любишь. Только себя. Ты вот скажи, зачем тебе я и моя любовь?

Он ответил быстро и выстраданно:

— Мне жизни нет без тебя!

— Вот, вот, только о себе ты и хлопочешь, я ведь знаю! — продолжала Геля. — Но разве это любовь? Когда любят — хотят жить, очень хотят, даже в одиночестве…

— А я вот не могу! Не могу, да и только!

Но в этих словах Белявского, сказанных как будто с большой искренностью, Геля уловила отчетливые нотки бахвальства своей исключительностью и сказала с иронией:

— Конечно, ты не такой, как все! Где там! Ты не можешь без моей любви. А как до этого жил?

— Не жил — прозябал!

— Краснобай ты…

Геля поднялась с сиденья и, хитря, стараясь не выдать своей тревоги, не слушая Белявского, сказала внезапно мирно, даже мягко:

— Уже стемнело, пора идти…

Поднялся с борта лодки и Белявский. Геля решила, что он дает ей дорогу, но Белявский тут же остановил ее жестом руки.

— Погоди еще немного, — попросил он тоже мирным тоном, похоже, одобряя решение Гели прервать ненужный разговор.

— Да меня мошка заела, — пожаловалась Геля.

— Можешь честно? — спросил Белявский.