Rosstan - Gurulev

Работа шла споро. Звонко и дробно выстукивал маленький молоток в руке сухолицего Тимофея, басисто ухала и соглашалась кувалда. Так. Так. Так! Рвались из-под молота искры. Скрипел, вздыхал мех. Огонь торопливо кидался на черные угли, высвечивал потные лица, дальние углы кузницы, захлебываясь воздухом, надсадно вздыхал: у-ух! Шипела белым паром в корыте с водой каленая подкова.

После обеда, когда кузнецы дремотно и сладко отдыхали на коротких чурбаках, в кузню вошел Иван Лапин.

– Люблю кузнецов. Я раньше хотел зайти, но у вас тут такой звон стоял, что побоялся: не нарочно зашибете.

Кузнец вскочил, показал на сосновый чурбак.

– Садись, Иван Алексеевич.

Тяжело опираясь на костыль, Иван Алексеевич прошел вперед, сел, вытянул раненую ногу.

– Не помешал вам?

Ивана Алексеевича Лапина парни уже знали. Не то бывший учитель, не то на железной дороге работал. Грамотный мужик. Но, в общем-то, он местный, урожденьем из Забайкалья. По разумению некоторых, жизнь у Ивана Алексеевича не шибко сложилась: пришлось ему понюхать каторги. Каторга простому мужику тяжела, а грамотному да образованному – вдвойне горше.

О каторге Иван Алексеевич рассказывает нечасто. Но говорит чудно: другой жизни не хочу, по совести жизнь прожил. По совести – это верно. Иван Алексеевич из образованных, а мужик правильный.

Месяца за три до прихода парней в отряд прострелили Лапину в одном из коротких боев ногу. Пуля кость не задела – на другом мужике давно бы все зажило, а Иван Алексеевич только недавно стал с палочкой ходить.

– Огневица у него чуть было не приключилась, – объясняла партизанам лазаретная тетка Дарья. – Боялась я шибко.

– Хорошо у вас тут, – Иван Алексеевич аккуратно, не просыпая ни крошки махорки, свернул цигарку.

Тимофей выхватил щипцами из горна красный уголек, услужливо протянул гостю.

– Успеете, ребята, заказ выполнить? – спросил Лапин, откашлявшись после крепкой затяжки. – Подковы нам очень нужны. Много коней некованых.

Гостю надо отвечать серьезно. Иван Алексеевич ходит у командира отряда как бы в помощниках. Комиссар.

– Должны успеть, – Тимофей смотрит на парней. – Правильно я говорю?

– Стал быть правильно, раз надо, – за всех ответил Северька.

– Лучше с избы на борону прыгнуть, чем не успеть, – ударил себя по ляжкам Федька.

Каждое утро парни уходили в кузницу. Тимофею помощники нравились. Он, видимо, сказал об этом командиру, поэтому новый наряд в кузницу не присылали. Да друзья и сами не против такого решения. Могучему Северьке нравилась игра с молотом, нравился звонкий перестук и снопы красных искр. Лучке – тому лишь бы с друзьями быть. А Федьке – везде хорошо. Тем более что он упросил Тимофея сковать нож. Тимофей мужик добрый, а потом надо как-то отблагодарить своих помощников, обещал сковать нож всем на зависть.

Федьке хотелось иметь нож массивный, с длинным и широким лезвием. Тимофей спорить не стал, только сказал улыбаясь:

– С таким разбойным кинжалом на большой дороге стоять. А потом, знаешь, как на Кавказе говорят: чем длиннее кинжал, тем храбрость короче.

Федька кавказской мудрости не поверил, рукой махнул, ответил свое.

– Значит, человек с шашкой – совсем трус. А с пикой – и того боле. Врешь ты, однако, про кавказцев.

Тимофеева работа Федьке понравилась. Лезвие отливает холодным синеватым блеском. Хищно суживается конец ножа. Парень целый вечер строгал, сделал деревянные ножны, обшил их кожей.

Потянулись к Тимофею и другие партизаны с заказами. Но кузнец разом всем отказал – материалу нет.

Как-то вечером через рассыльного вызвали Федьку в землянку к Ивану Алексеевичу. Федька пошел без большой охоты.

– Расскажи, как ты вчера вечером развлекался.

Федька сделал непонимающие глаза, но про себя подумал: «так и есть, про драку разговор пойдет».

– За что ты партизана из второй сотни избил?

– Ну, уж и избил… – Федька почувствовал, как лицо растягивает дурацкая ухмылка. – Поговорили малость.

– А ты расскажи.

– И рассказывать вроде, Иван Лексеевич, нечего. Ударил два раза и все. А он с ябедой пошел?

– Другие сказали. Не он… А за что?

– За дело. И чо вы за него заступаетесь?! – недовольно зачастил Федька. – Ну, подрались. Мало ли мы друг другу у себя в поселке носы били.

– В поселке, да не в отряде.

Дрался Федька по делу. Но как обо всем этом расскажешь Ивану Алексеевичу? Вчера вечером возвращался он от знакомцев в свою прокопченную табачным дымом землянку. Остановился под темными деревьями по малой нужде и засмотрелся на покрытое звездной изморозью небо. Хорошо слышно, как переговариваются около землянок партизаны, фыркают лошади. Вот тогда-то и услышал Федька со стороны лазарета женский голос. Парень приподнял ухо шапки, прислушался. Говорила Устя. Разобрал слова: «Пусти, отстань!» В голосе девки злое отчаяние.

«Это кто же над посельщицей изгаляется?» Федька кошачьим шажком скользнул в темноту. Меж деревьев он увидел две фигуры. Незнакомый парень хватал Устю длинными руками, тянул к себе.

– Закричу сейчас! – это опять Устин голос.

– Ах ты, гад! По чужим огородам лазить! – Федька рванул парня к себе. Схватил левой рукой за пуховый шарф, правой ударил в широкий подбородок. Парень ухнул на снег, хотел было тотчас подняться, но Федька изловчился, пнул обидчика в живот.

Устя схватила Федьку за руку.

– Не надо. Хватит ему. Больше не пристанет.

Федька оттолкнул девку, пьянея от радостной злобы, снова кинулся к парню. Тот уже был на ногах, но не успел увернуться от удара.

Остыл Федька разом. Он помог парню подняться, легонько подтолкнул его в зад.

– Ковыляй отсюда. И по этой тропинке больше не ходи. Изувечу.

Парень, всхрапывая, скрылся в темноте. Федька поднес руки к глазам, увидел на них темные пятна, принялся снегом смывать кровь.

– Пойдем к нам. Теплой водой умоешься, – позвала Устя. Но Федька отказался.

– Ничего, и так сойдет. А ты про этот шум Северьке не говори. Изведется.

– Если кто пристанет – тебе лучше скажу.

– Во-во, – обрадовался Федька. – Я их быстро отважу.

Иван Алексеевич – все-таки, видно, он учителем был – понял, что не может Федька рассказать про драку.

Федька про себя буркнул, облегчил душу: только-то догадался, короста хромая.

О причинах драки Федька так и не рассказал, но за короткую беседу успел взопреть. Иван Алексеевич вроде и не ругает, а нелегко его слушать.

– Ладно, – сказал Федька на прощание, – я понял. Драться зазря не буду. Только, вот те крест, не зазря я вчера подрался.

– Не подрался, а избил.

– Ну, уж и избил, – Федька снова почувствовал, как непрошеная ухмылка растягивает лицо.

Чуть не каждый день в лесной отряд прибегали новые люди. В землянках становилось тесно и шумно. По приказу командира партизаны перековали коней, ремонтировали седла, точили шашки. Из глубины леса охотничьи наряды привозили туши медведей, коз, сохатых. Распоясавшим кушаки при виде мяса пришлось снова подтягиваться. Мясо на кухню поступало сытной, но все же нормой. Остальное – переваривали в больших котлах, складывали про запас.

По всему чувствовалось – быть переменам.

Вскоре друзьям удалось участвовать в деле. Дело небольшое, но все же дело. Сотня Николая Крюкова отбила семеновский обоз. Партизанам повезло: запаслись хлебом, патронами. У одного из возниц отобрал Федька банчок спирта и спрятал в своих переметных сумах.

А в конце зимы, когда прибыли гонцы от главных партизанских войск, отряд Осипа Смолина вышел из леса. В два дня заняли несколько сел. Под свист и стрельбу врывались на широкие улицы, рубили семеновские гарнизоны. Можно бы гнать беляков и дальше, но командиры не рискнули далеко уходить от леса. Да и коней надо было поддержать: подотощали кони в тайге.

Через неделю семеновцы подтянули войска. Начались бои. Партизаны оставляли захваченные села, а через день-другой возвращались, лихо выбивая белых.

Но где-то совсем близко гудели большие бои. Подходили партизанские соединения, и подходила Красная Армия.

Шел последний год Гражданской войны в Забайкалье.

V

Весной, по теплу, опустели заимки. Скот угнали в поселок. Нечего больше делать на заимках. Да и в поселке сейчас работа не ахти какая. Кто хлеб сеял – уже отсеялся. Многие же посеяли столько, что пока будут молотить – съедят.

До покоса далеко. Мужики днями сидели на завалинках, дымили самосадом.

В поселке стали появляться чужие люди. Приезжали семьями, со скотом; останавливались табором на лугу, у самого берега грязной и топкой речушки, впадающей в Аргунь.

– За границу подались, – судачили на завалинках. – Что только делается на белом свете.

Вся громадная луговина пестрела палатками, телегами, яркими бабьими сарафанами. Прибывали все новые и новые обозы, зажигали дымные кизячные костры, останавливались в последней надежде: авось Бог даст, разобьют, порубают большевиков, и можно будет повернуть коней обратно к просторным крестовым домам, к уверенной стародавней жизни. Дальше-то все равно ехать некуда. Дальше чужая земля, Китай.