Никто - Том Пиккирилли

‒ Да, есть, ‒ ответил Резник.

‒ Ты ведёшь дневник? Собираешь трофеи с жертв? У тебя есть тайник, который копы обнаружат, если придут в твой дом с обыском?

‒ Да.

‒ Хорошо. Когда я плачу, то только во имя этого.

‒ Что бы это ни значило…

‒ Когда я истекаю кровью, то во имя этого.

‒ Ты должен был умереть. Ты не должен был выжить. Я проверял. Ты был в коме. Ты спал.

‒ Я проснулся.

Резник всё ещё пятился к столу, пытаясь нащупать ручку ящика. Не очень-то ловко он это делал, если пытался скрыть этот жест. Если у него в столе нож, разве он не должен лежать как можно ближе, под рукой? Но нет, Резник не из тех убийц, которые продумывают план на случай, если их поймают. Резник из тех, кто не ожидает никаких экстренных происшествий, кроме тех, которые планирует сам.

‒ Тебя вообще не должно было там быть, ‒ сказал Резник. ‒ Тебя просто нужно было убрать с дороги.

‒ Ничего не могу с собой поделать. Очень уж я склонен к зависимостям.

Время мало что значило, но всё же оно давало о себе знать. После года, проведённого в аду, терпение Крайера готово было вот-вот лопнуть. Он достал из кармана нож, замахнулся и приготовился вонзить лезвие Резнику глубоко в грудь, в самое сердце. Он готов был ударить, Резник уже хрипло вскрикнул от ужаса ‒ но Крайер решил, что всё должно произойти иначе. Дело будет сделано, но он не получит достаточного удовлетворения. Нужно сделать что-то ещё.

Он опустил руку.

‒ Что ты ей сказал? ‒ спросил Крайер. ‒ О чём ты разговаривал с моей дочерью, прежде чем вспорол ей живот? Ты говорил с ней какое-то время. Полчаса? Час? О чём ты говорил с ней?

‒ Я ничего тебе не скажу.

‒ Где твой нож?

‒ Я… я…

‒ Его здесь нет? Он лежит у тебя дома? Не беспокойся, можешь взять вой. Вот, держи.

Он протянул нож Резнику.

Держал его в вытянутой руке, будто подавал мелочь голодному, бездомному человеку.

Психопат боялся взять его.

Пятился назад, хотя Крайер протягивал нож вперёд рукоятью, а не лезвием.

‒ У тебя такой же, да? Маленький, с узким лезвием. Легко разрезает плоть. Дело будет сделано, но не так быстро. Таким ножом ты как следует поработал над моей дочерью, прежде чем она умерла.

Резник бешено вращал глазами, казалось, изо рта у него вот-вот потекут слюни.

‒ Я…

‒ Да, ты.

Вот оно, разочарование. Болтушка Кэтти не умеет разговаривать.

‒ Ну же, возьми его.

Он протягивал нож убийце, будто бы в знак раскаяния за то, что не смог спасти свою семью.

Он ждал, выставив вперёд живот.

Трусливый психопат. Резник выхватил нож и направил лезвие на Крайера, коротко хохотнув. Это был не смех сумасшедшего, а что-то вроде искренней радости, сдерживаемой месяцами, годами, целую вечность. Смех ящерицы.

Резник знал, как обращаться с ножом. Он держал его низко, кончиками пальцев, чтобы можно было наносить удары резко и быстро.

‒ Ты не сможешь убить меня этим. Ты уже однажды пытался.

‒ На этот раз я закончу начатое.

‒ Нет. Это я закончу.

Резник сделал два ложных выпада, сначала влево, затем вправо. Он двигался быстро, он прыгал. Играл с ним. Крайер не шевелился.

Острие ножа мелькало то там, то здесь, и наконец Резник бросился на него. Лезвие прошлось по его животу, но лишь едва царапнуло его. Крайер опустил глаза. Резник торжествовал. Он сделал шаг назад.

‒ Я больше не такой толстый. Раньше ты бы вспорол мне живот. Выпустил бы мне кишки, как моей дочери. Но я больше не толстый.

‒ Ты, ты…

‒ Да, я, заикающийся ты сукин сын, ‒ он прикоснулся к ране, ‒ я истекаю кровью во имя этого.

У него были сильные руки.

Он схватил Резника за горло и сжал хватку, он душил убийцу, пока тот чуть не потерял сознание. Затем он швырнул его к стене и держал его одной рукой, в то время как другой нащупал его предплечье, начал сжимать его, сжимать и выворачивать. Кости недолго сопротивлялись, и вскоре Резник заорал, что-то хрустнуло, и рука его повисла в неестественном положении.

Сквозь кожу в районе локтя выступали обломки кости.

Крайер по-прежнему ничего не чувствовал: ни срочности, ни отвращения, ни ужаса, но всё же понимал, что всё должно было быть именно так.

Крики. Как бы у него не развилась зависимость ещё и от криков. Он чувствовал, что маленький человечек в его голове ликует и прыгает от радости.

‒ Сейчас ты почувствуешь «уязвление», ‒ сказал Крайер. ‒ У тебя будет тяжёлая черепно-мозговая травма.

Затем Крайер сжал кулаки и обеими руками надавил на лоб Резника. Череп хрустнул, и на лбу появилась вмятина.

Труп свалился на пол, и из его ушей и глазниц хлынула кровь.

‒ Я плачу во имя этого, ‒ сказал Крайер, хотя он и не плакал в тот момент.

На шум из бассейна прибежала Вивьен Прайс. Она ворвалась в кабинет, поскользнулась на луже крови Резника и ахнула.

Крайер сказал:

‒ Не смотрите.

‒ Что здесь произошло? ‒ выдохнула она. ‒ Что вы натворили?

‒ Не пускайте сюда девочек. Идите и позовите кого-нибудь на помощь.

Вивьен с трудом оторвалась от стены, а затем развернулась и бросилась прочь. Он с наслаждением смотрел, как свет играет на её стройных подтянутых ногах.

Выйдя из спортивного зала, Крайер прошёл по длинному коридору, миновал футбольное поле и пошёл по газону. Рано или поздно его найдут копы, охранники, парни с огромными сетями. Но они обнаружат что-нибудь и в доме Резника. Дневник, фото, трофеи, а может быть, труп, закопанный под гаражом ‒ что-нибудь, что даст им понять, что убийство семьи Крайера связано с убийствами каких-нибудь других девочек. Крайер знал, что за всем этим последует наказание, но это было неважно. Он уже был мёртв, мёртв давным-давно, и останется мёртвым, сколько бы ещё ему ни пришлось прожить.

34

Ноги сами привели его на кладбище.

Ему потребовалось шесть часов, чтобы дойти туда. Когда он пришёл, было уже темно, если не считать серебристого лунного света.

Наверно, в прошлой жизни он сам купил этот участок. Вложил в него деньги на будущее. Есть вещи, которые всегда отодвигаешь на задний план, но о которых никогда не забываешь.

Луна то исчезала за облаками, то снова появлялась в небе. В её серебристом свете Крайер читал имена на могильных камнях, но мгновение спустя они ускользали из его памяти. Но какое это имеет значение.

Теперь он здесь, с ними, и всё остальное неважно. И его губы, которые молчали раньше, заговорили. Потоки правды хлынули из его сознания. Он обращался к жене, к дочери, говорил о вещах, которых не помнил сам. Впервые он почувствовал себя незнакомцем, подслушивающим чужой разговор, и продолжал слушать, поражаясь своей эмоциональности, честности и чувствительности. Его собственный голос, но в то же время такой чужой. Он вслушивался в эти слова, звучащие здесь, в темноте, сидя на могиле, где когда-нибудь будет лежать и сам; час за часом слушал голоса мёртвой жены и дочери, их смех, их оживлённый шёпот. Кто-то с любовью в голосе звал его: папа, папа! ‒ и, лёжа на земле, он увидел, как лунный свет отражается в каплях росы его собственных слёз.