Алхимия единорога - Антонио Хименес

Подойдя к северной стене своей библиотеки, Рикардо Ланса вытащил из-за одной из книг в центральном шкафу камень, который и предъявил мне. По цвету камень напоминал никель, а блестел как серный колчедан.

— Видишь? Это серебро.

— Ты уверен?

— Послушай, Рамон, прежде это было куском свинца, но теперь — серебро. Вот чего мне удалось добиться. Но чтобы продолжить, не хватило веры, мужества и беспредельного терпения. А теперь я считаю, что все это жульничество.

— Что же оттолкнуло тебя от этого экзистенциального подвига?

— Ты говоришь, как посвященный в науку Гермеса.

— Она меня очень увлекает, Рикардо. И это не только моя одержимость, ее разделяют многие. Я пришел к выводу, что жизнь чересчур коротка, что семьдесят или восемьдесят лет существования — слишком мало, поскольку за такой срок многие загадки не находят разгадок, многие истории не успевают завершиться. Я отказываюсь мириться с ограничением своего существования.

— Но ведь таков закон жизни, Рамон.

— Нет! Явно нет! Просто нужно действовать иначе, учиться иному, развивать иные способы познания. Нет, предел жизни — девять сотен или тысяча лет. Человеку полагается жить столько, никак не меньше.

— Если человек проживает не одну жизнь. Душа сперва обреталась в камне, в растении, в животном и только потом досталась человеку. Иногда, глядя на собаку, я вижу по ее глазам, что в ней может заключаться человеческое существо. Порой злобное, порой благородное, порой полудикое… Но как бы то ни было, в ней живет человеческая душа.

— А я не хочу быть растением, минералом или животным. Я стремлюсь к полноценному бытию совершенного человека.

— Тебе не приходило в голову, что это очень тоскливо — стареть на протяжении сотен лет?

— Тогда все жизненные процессы должны протекать иначе.

— И сколько у тебя будет друзей? Сколько женщин? Сколько войн ты переживешь и скольких близких потеряешь?

— Понимаешь, чтобы подобное стало возможным, многое должно измениться. Человек не смог бы жить в одиночестве, наверное, он бы просто такого не вынес. Если чудесный эликсир будет добыт, он должен будет стать достоянием небольшой группы людей, которым придется обособиться, чтобы не обрекать себя на вечное страдание. Я понимаю это так: ты включаешь в круг избранных свою супругу, детей, ближайших родственников, так же поступают другие посвященные, и вы начинаете долгий путь к бессмертию.

— Говорят, некоторые так и живут, — усмехнулся Рикардо Ланса. — Слушай, Рамон, я в подобные штуки не верю. Или они меня не интересуют. Мне бы хотелось умереть лет в восемьдесят или в девяносто, но со здоровым телом и ясной головой. Остальное меня не касается. Но я люблю и знаю мир, я много путешествовал благодаря своей работе, мне пришлось побывать на всех континентах, и я видел удивительные вещи, да и прочитал немало. Кстати, рядом с нашим миром существуют другие миры, чьи измерения пересекаются с нашими. Тамошние общества ушли далеко вперед, пережив стадии, сходные с нашим строем, и теперь существуют на иных началах, в эдемах, но не таких, в каком жили Адам и Ева. Это тайные сообщества, в них входят через особые двери, вот только двери эти нужно уметь найти и проникнуть за них, а потом вернуться, чтобы не остаться там навсегда. Ты уверен, что все люди, ежедневно пропадающие в нашем мире, были убиты и захоронены? Наверняка многие из них попадают в параллельные миры — или случайно, или их затягивают туда. Иные измерения лежат в прошлом, в будущем или же там, где времени не существует. Слушай, Рамон, у меня есть к тебе предложение. Сегодня пятнадцатое сентября. Как я уже говорил, я пробуду в Лиссабоне до тридцатого. Сможешь приехать ко мне двадцать третьего сентября?

— Я бывал в Лиссабоне. Он мне не слишком по душе.

— Нет-нет, я хочу, чтобы ты увидел Синтру: ее леса, ее хуторки и, главное, тамошних людей. Там есть одно магическое, алхимическое местечко под названием Кинта-да-Регалейра. Теперь там нечто вроде масонского музея, открытого с июля по февраль. Когда ты сам побываешь в Синтре, ты многое поймешь. Я знаю людей, которые могут тебя провести в Бадагас, тайный город.

— Тайный город? Ты серьезно, Рикардо? По-моему, раньше ты подтрунивал надо мной.

— Все это очень серьезно.

— У меня там живет друг-переводчик. Его зовут Луиш Филипе. Знаешь Яблочный пляж? Я как-то раз бывал там, хотя, конечно, смотрел на Синтру глазами туриста.

— Ну вот, а теперь ты увидишь, как много там удивительного.

— Скажи, Рикардо, а я могу пригласить с собой подруг?

— Из Испании?

— Нет, из Лондона.

— Так вот как ты проводишь здесь время, греховодник!

— Да нет, это совершенно особенные девушки.

— Все девушки особенные. Сколько им лет?

— Тридцать и двадцать пять.

— Тогда, считай, мы договорились.

— Э, нет, приятель. Они мои подруги, я очень их уважаю, и мне бы не хотелось… К тому же они сами ничего такого не позволят.

— Да я просто подшучиваю над тобой! Я буду в Синтре со своей невестой. Снова шучу, нет у меня никакой невесты. После двух жен мне вовсе не улыбается обзаводиться третьей. Кто хорошо устроился — это ты. Вечный холостяк!

— Знал бы ты, как печально одиночество.

— Свобода имеет свою цену.

— Жить так непросто.

— Зато интересно, — заключил Рикардо.

V

Мы с Рикардо перекусили, потом поболтали о всяких пустяках, и я пообещал явиться в Ботанический сад в районе Ажуда двадцать третьего сентября в шесть часов вечера. Мы встретимся и пойдем ужинать в один ресторанчик в Байру-Алту,[42] где превосходно готовят лангустов.

Простившись с Рикардо, я вышел из дома, миновал улицу Слоун, пересек весь квартал Белгрейвия, сел возле вокзала Виктории на четырнадцатый автобус, а на Трафальгарской площади пересел на двенадцатый и снова оказался в Ноттинг-Хилле.

На остановке не обошлось без неприятностей: несколько молодых негров привязались к пожилому мужчине, по виду цыгану. «Бобби» в шлеме пытался унять разгоравшиеся страсти, а зеваки наслаждались зрелищем.

Когда я добрался до дома с единорогом, было уже полпятого. На улочке царило полное спокойствие. Я позвонил, дверь открыла служанка и сказала, что Виолеты нет дома, но она скоро вернется.

Я уселся под лампой на диване в гостиной и погрузился в чтение книги, которую взял со стола, — ее, несомненно, изучала сама хозяйка дома. Иначе и быть не могло: то были «Иероглифические фигуры» почитаемого нами Николаса Фламеля. Я совсем недавно приобрел испанский перевод этой книги. Мне вдруг подумалось, что дела принимают серьезный оборот, что все мы немножко свихнулись — включая Рикардо, который делал вид, что покончил с алхимическими опытами. Но теперь я начал подозревать, что Рикардо, быть может, лукавит и на самом деле герметические таинства по-прежнему манят его.