Русские поэты XX века: учебное пособие - В. Лосев

1915

ЛЕНИНГРАД

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! Я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей, —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей:Запихай меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.

17–18 марта 1931, конец 1935

ИМПРЕССИОНИМ

Художник нам изобразилГлубокий обморок сирениИ красок звучные ступениНа холст, как струпья, положил.

Он понял масла густоту —Его запекшееся летоЛиловым мозгом разогрето,Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет,Ты скажешь: повара на кухнеГотовят жирных голубей.

Угадывается качель,Недомалеваны вуали,И в этом солнечном развалеУже хозяйничает шмель.

23 мая 1932

Дайте Тютчеву стрекозу —Догадайтесь почему!Веневитинову – розу.Ну, а перстень – никому.

Боратынского подошвыИзумили прах веков,У него без всякой прошвыНаволочки облаков.

А еще над нами воленЛермонтов, мучитель наш,И всегда одышкой боленФета жирный карандаш.

Май 1932

БАТЮШКОВ

Словно гуляка с волшебной тростью,Батюшков нежный со мною живет.Он тополями шагает в замостье,Нюхает розу и Дафну поет.

Ни на минуту не веря в разлуку,Кажется, я поклонился ему:В светлой перчатке холодную рукуЯ с лихорадочной завистью жму.

Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.И не нашел от смущения слов:– Ни у кого – этих звуков изгибы…– Ни у кого – этот говор валов…

Наше мученье и наше богатство,Косноязычный, с собой он принес —Шум стихотворства и колокол братстваИ гармонический проливень слез.

И отвечал мне оплакавший Тасса:– Як величаньям еще не привык;Только стихов виноградное мясоМне освежило случайно язык…

Что ж! Поднимай удивленные бровиТы, горожанин и друг горожан,Вечные сны, как образчики крови,Переливай из стакана в стакан…

18 июня 1932

АРИОСТ

В Европе холодно. В Италии темно.Власть отвратительна, как руки брадобрея.О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,На Адриатику широкое окно.

Над розой мускусной жужжание пчелы,В степи полуденной – кузнечик мускулистый.Крылатой лошади подковы тяжелы,Часы песочные желты и золотисты.

На языке цикад пленительная смесьИз грусти пушкинской и средиземной спеси,Как плющ назойливый, цепляющийся весь,Он мужественно врет, с Орландом куролеся.

Часы песочные желты и золотисты,В степи полуденной кузнечик мускулистый —И прямо на луну влетает враль плечистый…

Любезный Ариост, посольская лиса,Цветущий папоротник, парусник, столетник,Ты слушал на луне овсянок голоса,А при дворе у рыб – ученый был советник.

О, город ящериц, в котором нет души, —От ведьмы и судьи таких сынов рожалаФеррара черства и на цепи держала,И солнце рыжего ума взошло в глуши.

Мы удивляемся лавчонке мясника,Под сеткой синих мух уснувшему дитяти,Ягненку на дворе, монаху на осляти,Солдатам герцога, юродивым слегкаОт винопития, чумы и чеснока, —И свежей, как заря, удивлены утрате…

Май 1933, июль 1935

Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются глазищаИ сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Один он лишь бабачит и тычет.Как подкову, дарит за указом указ —Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него – то малинаИ широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933

Татары, узбеки и ненцыИ весь украинский народ,И даже приволжские немцыК себе переводчиков ждут.

И, может быть, в эту минутуМеня на турецкий языкЯпонец какой переводитИ прямо мне в душу проник.

Ноябрь 1933

ВОРОНЕЖСКИЕ СТИХИ

Я должен жить, хотя я дважды умер,А город от воды ополоумел:Как он хорош, как весел, как скуласт,Как на лемех приятен жирный пласт,Как степь лежит в апрельском провороте,А небо, небо – твой Буонаротти…

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:Уронишь ты меня иль проворонишь,Ты выронишь меня или вернешь, — Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож…

Апрель 1935

День стоял о пяти головах. Сплошные пять сутокЯ, сжимаясь, гордился пространством за то, что рослона дрожжах.Сон был больше чем слух, слух был старше, чем сон, —слитен, чуток,А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,Ехала конная, пешая шла черноверхая масса —Расширеньем аорты могущества в белых ночах – нет, в ножах —Глаз превращался в хвойное мясо.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов —Молодые любители белозубых стишков.На вершок бы мне синего неба, на игольное только ушко!

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты намГоворящий Чапаев с картины скакал звуковой…За бревенчатым тылом, на ленте простыннойУтонуть и вскочить на коня своего!

Апрель – май 1935

СТАНСЫ

Я не хочу средь юношей тепличныхРазменивать последний грош души,Но, как в колхоз идет единоличник,Я в мир вхожу – и люди хороши.

Люблю шинель красноармейской складки —Длину до пят, рукав простой и гладкийИ волжской туче родственный покрой,Чтоб, на спине и на груди лопатясь,Она лежала, на запас не тратясь,И скатывалась летнею порой.

Проклятый шов, нелепая затеяНас разлучили, а теперь – пойми:Я должен жить, дыша и большевеяИ перед смертью хорошея —Еще побыть и поиграть с людьми!

Подумаешь, как в Чердыни-голубе,Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,В семивершковой я метался кутерьме!Клевещущих козлов не досмотрел я драки:Как петушок в прозрачной летней тьме —Харчи да харк, да что-нибудь, да враки —Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.

И ты, Москва, сестра моя, легка,Когда встречаешь в самолете братаДо первого трамвайного звонка:Нежнее моря, путаней салата — Из дерева, стекла и молока…

Моя страна со мною говорила,Мирволила, журила, не прочла,Но возмужавшего меня, как очевидца,Заметила и вдруг, как чечевица,Адмиралтейским лучиком зажгла.

Я должен жить, дыша и большевея,Работать речь, не слушаясь – сам-друг, —Я слышу в Арктике машин советских стук,Я помню все: немецких братьев шеиИ что лиловым гребнем ЛорелеиСадовник и палач наполнил свой досуг.

И не ограблен я, и не надломлен,Но только что всего переогромлен…Как Слово о Полку, струна моя туга,И в голосе моем после удушьяЗвучит земля – последнее оружье —Сухая влажность черноземных га!

Май – июнь 1935