Горячее лето - Григорий Терещенко

Грохот оборвался так же внезапно, как и возник. Алексей начал расталкивать, будоражить Ивана Ивановича.

— Пойдемте, Иван Иванович, рядом будка обходчика.

Стрижов с трудом поднялся. Но идти не смог. Он оперся о плечо Алексея и стоял.

О чем думал? И думал ли вообще? Стоял с равнодушным видом отрешенного человека. Но это продолжалось недолго. Вот он оттолкнулся от Алексея, мысленно обругал себя самыми последними словами за слабость и побрел за железнодорожным обходчиком слабыми шагами, стараясь тереть лицо, как бы прогоняя прочь все, что уже, хотя и медленно, но отступало, каким оно ни было страшным и неожиданным.

Счастливыми, возбужденными расходились автозаводчане с новогоднего бала. Весело провели время во Дворце культуры. Не сравнить с другими вечерами или поездками на природу. Но оказались и недовольные. Как только вышли из Дворца культуры, жена Вербина приумолкла. Ее словно подменили. Вся красота вечера сразу потускнела, пропала.

— Что с тобой, Анюта?

Жена молчала.

— Опять приревновала?

— Эта красавица, с которой ты носился как угорелый, у тебя работает?

— Это которая же?

— Еще спрашивает! Та, что глазки тебе строила! Уже старый, а ведешь себя, как… мальчишка.

— Ты, наверное, о нормировщице Гришиной говоришь?

— Я так и думала, что Гришина. Ты с ней в командировку ездил?

— Да, с ней. Ну и что?

— Муж у нее в тюрьме?

— О, ты неплохо, оказывается, осведомлена о моих подчиненных. Только данные у тебя маленько устарели.

Вербин почувствовал, что вот-вот нагрубит жене.

— Муж ее вернулся из заключения уже полгода назад. Блондин, в сером костюме был.

— А чего она носилась, как девочка, смеялась, хихикала?

Вербин женился давно. После техникума его направили в Зеленогорск на завод кос. В предписании указывалось, чтобы завод обеспечил молодого специалиста общежитием. На месте оказалось, что все четыре общежития барачного типа переполнены. Пришлось искать квартиру. В Зеленогорске это трудно. Более девяноста процентов домов было разрушено фашистами. Ему повезло, хоть и далеко от завода, но он нашел угол. Хозяйка была гостеприимная и скоро стала расхваливать своего квартиранта на все лады: и дров нарубит, и забор починит. Из командировки с пустыми руками не приезжал. То привезет боты, то шаль пуховую, то отрез на платье.

— Такого зятя тебе надо, — говорили соседи.

Да моя, наверно, уже там, на целине, вышла замуж, — говорила хозяйка. — Пишет, что какой-то казах сватается.

— Ну и что же, — говорили соседки. — Был бы человек хороший, а по-казахски научится говорить твоя Анюта.

Но вот зимой Анюта приехала из целинного края одна, без казаха, что-то у них не вышло. Приехала не в отпуск, а совсем. Высокая, стройная.

Весной, когда мать на несколько дней уехала к сестре на Кировоградщину, все и решилось… Словом, Григорий должен был жениться. Так и стал Вербин „приймаком“.

Родилась дочка Светланка. Он с рук не спускал ее, когда был дома. Соседки открыто вздыхали, завидуя Анютиному счастью. И неплохие у самих мужья, а только не чета Вербину с его заботой и любовью к жене. Правда, был период, когда Вербин дневал и ночевал на заводе. Завод получил задание осваивать выпуск автомобилей. Это было тяжелое время. Работали, не считаясь ни с чем. И все-таки грузовики выпустили к сроку. Анюта даже не верила, что муж по двенадцать-четырнадцать часов находился на заводе. Она тоже засиживалась, когда годовой баланс составляли. А тут каждый день. Приходила даже проверять, уж не завел ли муж тут какие-то „амурные дела“. С занятиями в институте у него завал получился, пришлось академический отпуск брать.

Светлана пошла в школу.

— Сына теперь тебе надо, Григорий Петрович! Наследника!

— Будет еще сын! — говорил Григорий Петрович. — Может, еще и не один.

А сам думал: „Чего-то нам о Анютой стало скучно жить. Дома только и слышишь одни упреки. Раньше с работы бежал, ног не чуял. А сейчас не то. Но ничего, наладится“.

Появился сын Миша. Не успел Вербин навосторгаться крепким, горластым сыном, как родилась еще дочка.

А счастья в семье не было. Анюта ревновала по каждому пустяку, стала раздражительная. Прибегала на завод проверять мужа. В бухгалтерии ей уши прожужжали: теперь, мол, мужчины заводят любовниц. Мода такая пошла. Смотри за муженьком, ты обабилась, а он еще молодец! И в возрасте вроде не большая разница — три года, а он гораздо моложе выглядит. То и по муж, если семь раз в день не обманет жену. Это опасно!..

„Ничего не поделаешь, — думал Вербин. — Видели глаза, что брали“.

Дальше они шли молча.

Молча зашли и в квартиру, словно с поминок, а не с новогоднего бала. Дети спали.

Анюта готовила постель, непослушными руками взбила подушки, разделась и стала ложиться спать. Мимоходом взглянула на мужа. Григорий стоял у порога с ботинком в руке и смотрел на нее как-то странно. Анюте стало не по себе. А он продолжал смотреть, морща лоб, сомкнув губы. „Конечно, на такого любая женщина позарится“, — подумала Анюта и отвернулась к стенке. Через несколько минут он услышал её всхлипывание.

В голову Вербину лезли всякие мысли. Он закурил, но от этого лучше не стало.

В почтовом ящике, кроме газет, лежало письмо от матери. Его Алексей узнал сразу, как только взглянул на широкие, с наклоном то в одну, то в другую сторону, строчки на конверте. Письмо было длинное, на шести страницах. Алексей удивился. Обычно от нее были письма на одной-двух страничках. Сердце у Алексея забилось, и он начал читать. Читал, а перед ним всплывал серебрящийся пояс Снови, огибающий большое село Елино.

До сих пор Алексей убежден, что нет места лучше, красивее на земле. И трудно передать всю эту красоту: кудрявые клены и дубы; нигде не собирают столько черники и грибов, как у них, нигде не умеют петь так старинные украинские песни. До сих пор туда едут из Киева и Ленинграда послушать и записать старинные песни. А где так любят реку, как они свою Сновь! И мама как ни спешит на ферму, а остановится на минуту-две и смотрит на речную гладь. Что она вспомнит при этом, трудно сказать. Может, о том, как в этих краях собирал своих партизан Федоров и Попудренко, Ворожеев и Зебницкий. А может, как она вместе с наступающими частями Красной Армии ушла в сорок третьем на фронт. Ей тогда исполнилось шестнадцать лет. А может, о том, как одна растила сына. Одна, без мужа.

Мать суровая и ласковая. Всегда она такая. Суровая к плохому. Добрая к хорошему. Говорила, что от рождения плохих людей не бывает, и если тот или иной человек оказывается скверным, то, значит, когда-то его просмотрели и потеряли. В строгости не держали. Но все равно и в этом человеке должно остаться что-то хорошее, доброе. И прежде всего надо искать его в человеке. И к сыну она относилась с лаской и суровостью… И наказывала строго. Только потом, с годами, он мог оценить это.

Никак Алексей не мог представить мать с Золотой Звездой. Не укладывалось даже в голове — Герой Социалистического Труда. Коваленко. Родная и единственная мать. Мама…

Да и село размахнуло крыльями. Богатое стало. Какие животноводческие помещения — коровники, свинарники, птичники — о которых даже и не мечталось! Мать пишет о строящемся животноводческом комплексе. И снова о председателе. Лежит в больнице. Наверное, скоро уйдет на пенсию. Василий Игнатьевич председательствовал бессменно три десятилетия. Он пришел в колхоз сразу же после войны. Тяжелое было время. Припомнил Алексей, как крыша избенки совсем прохудилась, а покрыть нечем. Текла, словно решето. Уходя, мать наказывала ему следить за тазами и ведрами, вовремя выносить, чтобы потолок не раскис. Под каждой дырой посудина. Как ни старался он, часто на потолке появлялись желтоватые пятна. И мать наказывала. Сын просил сходить к Василию Игнатьевичу, чтобы выписал соломы. Но мать говорила, что уже обращалась, но не дают, придется до нового урожая ждать. Как-то он не выдержал и пошел сам к председателю:

— Дяденька председатель, Василий Игнатьевич! — И по щекам слезы. — Выпишите нам соломы хату покрыть, а то течет, а мамка меня за это каждый раз наказывает.

— За что же она наказывает? Не ты же крышу покрыл.

— Да нет. Крыша худая, протекает, а я загуляюсь и забуду вовремя воду вылить. Попробуй уследи… А мне достается от мамы.

— Ладно, хлопец, иди и передай матери, что выпишем соломы.

— Только, дяденька председатель, не забудьте, пожалуйста!

Председатель колхоза не только не забыл, но сам и привез. Разгружая солому, он сказал матери, подбежавшей к нему на помощь:

— А ты мальца, Анастасия, не обижай! Нельзя свое горе…

— Даю слово, Василий Игнатьевич, больше пальцем не трону. Срывалась я. Побью его, а потом себе места не нахожу. Я ведь только за большие провинности наказывала. Всякой матери своих детей жаль.