Изнанка мюзик-холла - Сидони-Габриель Колетт

Ностальгия

— Это я, мадам, костюмерша. У вас есть все, что вам нужно?

— …!

— Ага! Сюрприз, не так ли? Я знала, что произведу впечатление. Ну да, это я! А вы не ожидали увидеть здесь вашу старую Жанну из «Эмпире-Клиши»? Ну да, я провожу зиму в Ницце, как делают англичане. Как ваши дела? Вы по-прежнему всем довольны?

— Я тоже, хотя могла бы кое-что рассказать…

— Да-да, конечно, сейчас я вас одену. В первой пьесе у вас голубое платье или вот этот розовый пеньюар?

— Ну хорошо! Вы объяснили, и я больше не перепутаю. А он прямо-таки роскошный, один сплошной муслин, и ничего сверху. Хорошо обрисовывает фигуру. Помните? У малышки Мириам в «Эмпире» был почти такой же костюм.

— …?

— Ну как же, малышка Мириам, она выступала в «Апофеозе авиации», в ревю, которое давали этой весной!.. А у вас в «Эмпире» был совсем другой костюм, верно?

— …?

— Да тот, что вы надевали прошлой зимой! Крестьянская юбка, на голове платок, сабо… Когда я прочла здесь ваше имя на афишах, у меня сердце екнуло: я увидела вас перед собой, словно на сцене в «Эмпире», мне показалось, что я все еще там!

— …?

— Скучаю, я? Ничего подобного. Чтобы заскучать, нужно иметь время. А я здесь очень занята: я сама убираю гримерные, здесь не держат уборщика, ведь театр такой маленький! А еще утренники два раза в неделю! А еще лекции: мне надо быть здесь на тот случай, если дамам в зале понадобится что-нибудь зашить или заколоть булавкой… Во время спектакля, надо сказать, в коридоре неуютно: я мерзну на своем стуле. Засыпаю а иногда, просыпаясь, думаю, что я все еще в «Эмпире-Клиши». Еще бы! Ведь я пятнадцать лет прослужила костюмершей в одном и том же театре! И все пятнадцать лет работала не за страх, а за совесть, я вправе это сказать. За все время ни одного замечания от мадам Варне, от «хозяйки», как вы ее называли… Вот уж действительно достойная женщина, мадам! Может статься, лодырей не жаловала, но зато была справедливая! Кто у нее работает, тот своих трудов не жалеет, это уж точно. Помните, в последнем ревю мне надо было одеть шестнадцать дам, восемь в коридоре и восемь на лестничной площадке, которую превратили в гримерную, потому что места на всех, не хватало. Нельзя сказать, чтобы это было удобно: когда раздеваешься, не очень-то приятно видеть, как мимо тебя то и дело кто-то шмыгает по лестнице… Ну и сквозняк, конечно… А их еще было шестнадцать! Я себе все пальцы исколола крючками. Так вот, мадам, ни одна из них по моей вине не опоздала на выход.

— …?

— Нет, отчего же, мне здесь нравится! Почему вы решили, что я недовольна? Господин Лафужер очень добр. Он взял в театр моего сына, мой сын сегодня дебютирует.

— …?

— Нет, не как актер, что вы! Он взял его бутафором. И выходит, у вас обоих сегодня дебют. Ради сына я и перебралась сюда — поправить ему здоровье. Доктор сказал: «С такими бронхами надо жить на юге». И господин Лафужер нанял нас обоих!

— …?

— Нет-нет, вы не опаздываете! Неужели, по-вашему, здесь можно опоздать? Если спектакль назначен на половину девятого, то в лучшем случае он начнется в девять. Ах! Мы ведь уже не у мадам Варне! Я всегда говорю: главное в мюзик-холле — это точность!

— …?

— Что там за шум? Это шумят артисты, которые участвуют во второй пьесе, той, где вы танцуете. Послушайте-ка их! Послушайте! И кричат! И песни горланят! И ругаются! Вести себя не умеют, держатся нахально. Вы слышите их, слышите? Тут уж невозможно себе представить, будто ты — в «Эмпире-Клиши». Вот вы там бывали, так скажите, разве там чей-нибудь голос звучал громче остальных? Да, что ни говори, а театр и кафе-концерт — это разница!..

— Ну-ну, не вздыхайте, полно вам! Иной раз я с трудом сдерживаюсь, чтобы не высказать здешним дамам все, что я о них думаю. Позавчера одна из них бросила мне в лицо: «Закройте же дверь, Жанна, ведь я в гримерной нагишом стою! Сразу видно, что вы пришли из мюзик-холла!» Еще немного, и я бы ей ответила: «А посмотреть на вас, так сразу видно, что вы пришли не оттуда! Вас бы туда и не взяли! В мюзик-холле не требуются такие, как вы, маленькие и тощие, как кузнечик: у нас нужны особы, у которых есть чем заполнить трико и что затянуть в корсет…» Такие слова лучше держать при себе: не всякую правду следует говорить вслух… Вам оставить эти золотисто-коричневые туфельки и чулки, вы будете танцевать в них во второй пьесе?

— …

— Может статься, пьеса и греческая, только ничто не украшает ногу так, как золотисто-коричневые чулки и вот такие туфельки. В танце главное — чтобы нога смотрелась. Ладно, считайте, что я ничего не сказала. Вы туда больше не возвращались?

— …?

— Как куда — в «Эмпире-Клиши»! Не знаете, моя товарка, мамаша Мартен, все еще там?

— …

— Жалко. Я хотела бы узнать, что у нее новенького. Она обещала мне писать, да только ее зависть заела. Знаете, сколько народу мне завидует из-за того, что я устроилась здесь по контракту? «В Ницце, — говорила мамаша Мартен, — в Ницце! У вас все козыри на руках! Вы можете поехать в Монте-Карло и там разбогатеть!»

— Нет, я там не была. Но еще побываю! Съезжу туда только затем, чтобы сказать им всем: я там была. И мамаше Мартен, и мадам Кавелье…

— …?

— Мадам Кавелье, исполнительница романсов, сестра Рашели…

— …?

— Ну как же вы не знаете! Мадам Кавелье, у которой муж клакер, сестра исполняет американские танцы, а сын продает программки в зале! Бог ты мой, до чего же вы быстро забываете! Ни за что бы о вас такое не подумала! А Риту вы не помните? Конечно, вы помните Риту, иначе и быть не могло. Ну так вот, она ушла оттуда!

— …?

— Как откуда? Из «Эмпире-Клиши»!

— …!

— То есть как это я говорю с вами только об «Эмпире-Клиши»? А о чем мне, спрашивается, еще с вами говорить? Ах, вы все такая же задира, какой были тогда! Не дразните меня, я ведь к вам расположена, потому что мы с вами вместе служила там… Вам я могу это рассказать, вы-то надо мной смеяться не будете: вчера я прочла в газете «Комедия» заметку о новогоднем ревю в «Эмпире-Клиши». И знаете, как подумала, что на прогоне в костюмах и на генеральной они сами сделали фейерверк и обошлись без меня, так газета выпала у меня из рук и я, старая дура, разревелась…

Дрессированные собачки

— Держи ее! Держи ее! Ах, чертовка, опять она ее тяпнула!

Манетта вырвалась из рук рабочего сцены и набросилась на Кору. Кора была готова к нападению. Но маленький фокстерьер налетает стремительно как вихрь, и острым зубам сквозь густую шерсть удалось-таки слегка прокусить кожу на шее колли. Кора не сразу дает сдачи: насторожив ухо в ожидании звонка на сцену, ощерившись, она лишь пугает свою товарку свирепым лисьим оскалом и приглушённым хриплым рычанием, мягким, словно мурлыканье большого кота, Манетта, сидя на руках у хозяина, вздыбливает шерсть на хребте, как кабан щетину, и захлебывается неистовой бранью…

— А ведь они сейчас сожрут друг друга! — говорит рабочий сцены.

— Вот еще! — отвечает Гаррис — Они не такие безмозглые. Ошейники, быстро!

Он завязывает на шее у Коры бледно-голубую ленту, так идущую к ее шерсти цвета спелой пшеницы, а рабочий сцены застегивает на спине у Манетты зеленую бархатную попонку, усеянную золотыми гвоздиками, увешанную медалями и бубенчиками.

— Держи покрепче, пока я надену доломан!

Потемневший от пота красно-коричневый жилет исчезает под небесно-голубым доломаном, стеганным на плечах и очень узким в талии. Кора, которую держит рабочий сцены, рычит громче и смотрит вверх, нацеливаясь на зад Манетты — устрашающей, судорожно напрягшейся, с налитыми кровью глазами и прижатыми к голове ушами, напоминающими ракушки.

— Может, их успокоит хорошая трепка? — отваживается спросить парень в синей блузе.

— Только не перед работой! — отрезает Гаррис.

Стоя за закрытым занавесом, он проверяет устойчивость загородок по обоим концам миниатюрной беговой дорожки, укрепляет барьер и скамейку, протирает шерстяной тряпкой никелированные перекладины трамплина, с которого будет прыгать рыжая колли. И он же приносит из гримерной набор обтянутых бумагой обручей, еще влажных от непросохшего клея.

— Я все делаю сам! — заявляет он. — Хозяйский глаз.

За его спиной бутафор пожимает плечами:

— Ну да, хозяйский глаз! И ни гроша чаевых ребятам!

Но «ребята» — их всего двое — не в обиде на Гарриса, которому платят пятнадцать франков в день.

— Пятнадцать франков на три глотки и десять лап — это не бог весть что! — примирительно замечает бутафор.

Три глотки, десять лап и двести килограммов багажа. Все это хозяйство круглый год разъезжает по гастролям, благодаря половинной стоимости билетов третьего класса. В прошлом году было на одну глотку больше: а ними был еще старый пудель, которого теперь не стало, старый артист, отработавший свое, заядлый бродяга, знавший все мюзик-холлы во Франции и за границей. Гаррис жалеет о нем, он и сейчас еще расхваливает достоинства покойного Шарло: