Изнанка мюзик-холла - Сидони-Габриель Колетт

А потом, как сказал Жакар: «Всякие там рекорды скорости и высоты полета — нам-то что до них? То ли дело приятное путешествие из Манта в Париж на автобусе «Пигаль — Винный рынок»: вот уж действительно необыкновенный рейс!»

«Забастовка, черт возьми, забастовка!»

Сквозь сон я наблюдаю за «паваной», которую танцуют «самые знаменитые наложницы Истории». Пока на них нет ни расшитого жемчугами чепца, ни плоеного воротника, ни кринолина, ни роброна, ни кружевной косынки, чтобы репетировать, они подкололи нижние юбки вокруг бедер, точно туземки; некоторые сняли тесные облегающие платья и работают в коротких черных штанишках, в сорочках, прикрывающих корсет, с голыми руками и в маленьких меховых шапочках.

Командует ими Король-Солнце в облике балетмейстера, снявшего пиджак. Габриэль д'Эстре и маркиза Помпадур упорно делают ошибки, и я благословляю их. Вот все начинается сначала… Хоть бы они ошибались и дальше!..

Я сижу в одном из покрытых серым чехлом кресел партера, зал погружен во мрак, и я жду, когда закончится репетиция ревю. Сейчас без четверти шесть, мои товарищи по труппе находятся на сцене с половины первого. На репетицию пантомимы нам остается сорок пять минут. Но я всей душой желаю, чтобы Габриэль д'Эстре и маркиза Помпадур ошибались и дальше: так не хочется трогаться с места!

Рампу заменяет тусклый свет торшера с двумя лампочками. Эти две сияющие точки, висящие в черноте, бьют мне в глаза и усыпляют. Рядом со мной, невидимый в темноте, сидит мим и, не имея возможности закурить, жует незажженную сигарету:

— Вот и еще день пропал! Всех этих постановщиков ревю отправить бы куда подальше… Ты только погляди на этих «знаменитых наложниц»! Как подумаешь, что они надрываются тут за спасибо… Забастовка, черт возьми, забастовка!

От этого слова я просыпаюсь. И правда, забастовка…

У нас о ней много говорят. Что-то изменилось в нашем трудолюбивом кафе-концерте, одном из процветающих заведений этого квартала, всегда душном и пестрящем толпой, где по вечерам грохочет смех простонародья, смешиваясь со свистками, криками и топотом.

— Забастовка, черт возьми, забастовка!

О ней думают, о ней говорят во всех углах. Девочки из будущего ревю, вокалистки, все без конца повторяют это слово, каждая на свой лад. Некоторые кричат шепотом: «Забастовка! Требуем оплачивать утренники и репетиции!» — и, раскрасневшись, поднимают муфту, словно знамя, и размахивают ридикюлем, как пращой…

«Знаменитые наложницы» опять ошибаются. Вот и отлично! Еще десять минут посижу в кресле… Маркиза Помпадур и Габриэль д'Эстре получают нагоняй! Нагнувшись к ним, балетмейстер осыпает их громкой беззлобной бранью, которую возлюбленная Беарнца, маленькая полненькая брюнетка, выслушивает с явным нетерпением, повернувшись в нашу сторону и поглядывая на дверь.

А другая, маркиза Помпадур, опускает голову, словно ребенок, разбивший вазу. Она глядит исподлобья, не говоря ни слова, ее дыхание приподымает большую прядь белокурых волос, свесившуюся на щеку. Скупой свет, падающий сверху, обрисовывает ее лицо, худое, изможденное лицо страдальца мальчугана, и эта Помпадур в коротких черных штанишках, с голыми коленками, торчащими поверх закатанных чулок, странным образом напоминает юного барабанщика Революции! Все ее маленькое существо, упрямое и измученное, восстает и словно кричит: «Да здравствует забастовка!»

Павана на мгновение остановилась, и вокруг маркизы собираются двадцать женщин, молчаливых и обессиленных. В темноте они ищут взглядом кресло, откуда за ними наблюдает господин директор: они ждут повелительного возгласа из невидимой точки в партере, который освободит их, — «Хватит на сегодня!». Но кажется, что они ждут еще и другого: «Забастовка, черт возьми, забастовка!» Их усталость почти агрессивна.

В отличие от мужчин — певцов и мимов, танцовщиков и акробатов, которые, отстаивая свои права, стараются сохранить добродушно-серьезный тон а не выходить за рамки спокойной и вежливой дискуссии, мои товарки, артистки кафешантана, распаляются мгновенно. Им, впечатлительным парижанкам, при одном слове «забастовка» уже мерещится толпа на улицах, мятеж, баррикада…

Это у них с непривычки. Суровая и простая дисциплина, которой мы подчинены, почти не знает нарушений. До наступления этих беспокойных дней под синеватым солнцем двух прожекторов суетился самый что ни на есть тихий и работящий народец, мигом приводимый в чувство окриком директора: «Не люблю горлопанов!» — или: «Потише, дамы! Вы что, в театре?» Да, у них нет привычки к забастовке, к шуму и склоке. Вон та, Агнесса Сорель, зевающая от голода, высокая и длинноногая, скоро отправится к себе в мансарду, по ту сторону Бютт-Шомон, у черта на рогах… Она никогда не успевает поесть горячего, — слишком далеко живет, — и вечно таскается туда-сюда…

— Она не по вечерам зарабатывает свои сто восемьдесят франков в месяц, она их получает за пройденные километры! — говорит Диана де Пуатье, которая в декабре носит летние блузки.

А кто мог научить жаловаться красавицу Монтеспан с пышной грудью — ее муж, чахоточный брошюровщик? Ей хватает своих забот — там, дома, поблизости от Шато д'О, с хозяином и с двумя ребятами!

Как легко управлять ими, этими бедными пчелками без меда! Последняя девчонка на побегушках из лавки на улице Мира лучше их сумела бы отстоять свои права. Они сказали: «Чудно! Забастовка!», как сказали бы: «Нам выпал крупный выигрыш!», сами в это не веря. А теперь они поверили и начинают дрожать, охваченные надеждой.

Неужели можно будет получить сполна за изматывающие дни, за двойные представления по воскресеньям и четвергам и за праздники, которых в году так много? И больше того: заплатят компенсацию за заточение в театре с двенадцати до шести во время постановки ревю? Можно будет задарма уплетать рогалики на полдник, задарма опрокинуть кружку пива и съесть банан на репетиции? Мамаша Луи, страдающая ревматизмом, играющая комических тещ и негритянок, сможет платить за омнибус по понедельникам и четвергам не только из своих мизерных доходов вязальщицы, — она ведь вяжет повсюду и не переставая и сдает все трикотажнику?

А изнурительные ночные прогоны, когда репетируют в декорациях и костюмах до самой зари, когда полсотни фигуранток ранним студеным утром расходятся, волоча распухшие ослабшие ноги и отчаянно зевая, — это больше не будет исключительно «ради чести заведения»?

Заманчиво. Но и тревожит. Наш народец в лихорадочном волнении. Вечером, за кулисами, меня хватают за рукав, расспрашивают:

— Вы ведь за забастовку, верно?

И добавляют:

— Прежде всего, это справедливо! — твердым голосом, но с боязливыми жестами.

Не все проявляют такой горький скептицизм, как этот белокурый осунувшийся ребенок, «маркиза Помпадур», девятнадцатилетняя философка, которую я еще называю Кассандрой, а она за это на всякий случай обижается:

— Забастовка? Ну и что это даст? Только хозяева кинематографов разжиреют еще больше!.. А нам с мамулей на это время зубы на полку положить, так, что ли?

Сейчас уже, наверное, четверть седьмого, если не больше. Я почти сплю, спрятав руки в муфту, уткнувшись подбородком в мех. Плечам жарко, а ноги мерзнут, потому что на репетициях калорифер не включают… Зачем я здесь сижу? Репетировать сегодня уже нельзя, слишком поздно. Я ждала с покорным, обреченным терпением, которому научаешься в мюзик-холле. Могу подождать и еще немного, чтобы выйти одновременно со всем этим усталым пансионом, который рассеется по Парижу…

Те, кто торопится, потому что должны вернуться сюда к восьми, далеко не уйдут: в пивной на углу их ждет бледный ломтик телятины на подстилке из щавеля или не внушающее доверия баранье рагу… Остальные, едва ступив на тротуар, спасаются бегством: «Еле успею заскочить домой!»

Вернуться к ворчливой «мамуле», вымыть руки, снова повязать ленту, стягивающую волосы и лоб, убедиться, что малыш не выпал из окна и не обжегся на печке, и гоп! снова в путь… И впрыгнуть в автобус, в метро, в трамвай, смешавшись со служащими, модистками, швейками, кассиршами, машинистками, которые сегодня уже свое отработали…

Ребенок Бастьенны

I

«Беги, Бастьенна, беги скорей!»

Бегущие танцовщицы заполняют весь коридор, они задевают о стены своими юбками, широкими, как венчик цветка, и оставляют после себя запах рисовой пудры, нагретых щипцами волос и нового тарлатана. Бастьенна бежит не так быстро, как остальные, сжимая талию обеими руками. Звонок дали с опозданием, сейчас она выйдет на сцену запыхавшаяся, неужели она пропустит заключительную часть своей вариации, это стремительное фуэте, при котором уже не видно ее самой, а видна только пышная, взбиваемая, как сливки, юбка и две розовые ноги, расходящиеся и смыкающиеся с механической точностью, уже оцененной завсегдатаями театра?