Шпион и лжец - Ребекка Стед
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На шестом этаже Карамель открывает мне дверь и говорит:
– У тебя подбородок в шоколаде.
– Ложечку забыл, – говорю я и тру подбородок рукой.
Карамель, как обычно, провожает меня по коридору. Когда она уходит, я показываю обёртку Вернею, который стоит на коленях и хмуро глядит в окно.
– Ага, – говорит он. – Стало быть, тот-кого-нельзя-называть уже дома.
Но вид у него при этом рассеянный.
– Что случилось? – спрашиваю, падая в своё зелёное кресло-мешок.
– С попугаями что-то не то. Там явно происходит что-то странное. Гнездо выглядит по-другому. Оно уменьшилось. И как бы немного разрушилось.
– И что в этом плохого? Может, они решили перебраться в квартиру поменьше. Или сделать косметический ремонт. Папа говорит, главное в декоре помещений – научиться выбрасывать лишнее.
– Не смешно.
– Ну извини. Я думал, смешно. Может, не так, как «Самые смешные домашние видео Америки», но хоть малая толи́ка смешного в этом есть. Ты знаешь слово «толика»? Это словарное слово. Но ты их, наверно, не учишь.
Он удивлённо разворачивается ко мне:
– Что это с тобой сегодня?
Я пожимаю плечами.
– Сделай мне одолжение, – говорит Верней. – Спустись, пожалуйста, на улицу и осмотри тротуар под гнездом. Есть там палочки или нет.
– Палочки, – повторяю я. В кресле-мешке так удобно сидеть.
– Да, палочки. Сходи проверь, ладно?
– А почему ты сам не можешь пойти и проверить?
– Потому что я наблюдаю отсюда, сверху!
Я хочу спросить, за чем конкретно он наблюдает, но вместо этого говорю:
– Ладно, я схожу, – и выбираюсь из кресла.
В лифте я представляю себе птицу-декоратора в папиных очках – в тех понтовых, в прямоугольной оправе, которые он надевает на встречи с клиентами, – листающую крошечный альбомчик с образцами веточек.
На тротуаре через дорогу действительно лежит кучка палочек и одно зелёное перо. Выглядит это жутковато – как будто осматриваешь место преступления. Я несу перо Вернею, он его задумчиво изучает.
– А что, если на гнездо напали? – говорит он. – Такое иногда случается.
– Кому придёт в голову нападать на попугаев? Что с них возьмёшь?
Верней смотрит на меня как на больного.
– Ты ведь не всерьёз, правда? Я не имею в виду грабителей. Я имею в виду сокола или ястреба. Вы что, в школе не изучаете хищных птиц?
Экхм. Вообще-то нет.
Верней опять утыкается носом в окно, задумчиво поглаживая себя по руке попугайским пером.
– Эй! – Карамель подкралась к нам незаметно. Её бесшумные поросячьи тапочки нужно поставить на поток как идеальную шпионскую обувь. – Только не говорите, что это настоящее перо!
– Оно оттуда, – я показываю в окно на попугайское гнездо.
Карамель вопит на Вернея:
– Ты что, хочешь заразить нас всех птичьим гриппом? Убери это, быстро! Выкинь! И душ прими! – Она возмущённо топает прочь, но шаги почти не слышны.
– Когда она вырастет из этих тапочек, то сможет топать эффективнее, – говорю я.
– После нападения, – говорит Верней, как будто меня не слышит, – уцелевшие птицы обычно покидают гнездо. Попугаи улетели, я уверен. Нам остаётся только ждать – возможно, они когда-нибудь вернутся.
– Может, последим немного за холлом? – предлагаю я.
И тогда он оживляется.
Лапы и шорох
Я люто завидую этому таланту Вернея – полностью концентрироваться на плитках пола в холле и на запертой стеклянной двери – и пытаюсь подражать, но стоит мне зафиксировать взгляд на чёрно-белом экранчике, как мысли начинают разбегаться и приходится собирать их заново.
Я вдруг ощущаю острую тоску по маме и тут же понимаю, что уже давно испытываю это чувство, просто раньше я его не замечал, а теперь вдруг больше не могу не замечать. Как тоненькое зудение в холле в то утро, когда мы переезжали, прямо перед тем, как появился Верней с собаками, – тот звук, который я начал слышать раньше, чем осознал, что слышу…
И тут я вдруг соображаю, что́ это был за звук, и поворачиваюсь к Вернею, изумлённый. Он не отрывает глаз от экрана, но спрашивает:
– Что?
Я открываю рот, чтобы сказать: «Ты следил за мной в тот день, когда я сюда переехал. Следил в домофон. Он, знаешь ли, зудит. Как помехи». Но я этого не говорю. Я ещё подумаю, говорить это ему или нет. И я отвечаю:
– Ничего.
И вспоминаю, что нужно сосредоточиться на экране. Но мысль опять дрейфует, на этот раз – к папе.
В тот вечер, когда папа сообщил нам, что его уволили, мама сказала, что он как никто умеет держать удар и приземляться на все четыре лапы. Они сидели рядышком на диване и обсуждали, чем ещё папа мечтал в жизни заниматься, типа помогать людям делать так, чтобы их новые дома выглядели старыми. Он достал свой блокнот, который мама подарила ему однажды на Рождество – в кожаном переплёте, со страничками из миллиметровой бумаги, – и начал составлять список потенциальных клиентов, и мама гладила его по плечу. Потом, когда я чистил зубы, я услышал их разговор в спальне.
– Помнишь, мне на работе предлагали дополнительные смены? – сказала мама.
– Те, с безумным графиком? – спросил папа.
– Зато за отличные деньги. Я позвоню им утром и скажу, что согласна.
– Ты же ненавидишь ночные смены, – сказал папа.
– Вовсе нет.
И тогда я понял, что папино увольнение – это гораздо серьёзнее, чем они пытаются изобразить.
Лапы, думаю я.
– Лапы? – говорит Верней.
Упс. Иногда слова сами вырываются у меня изо рта. Особенно некоторые слова.
– Лапы – странное слово, – говорю я.
– В каком смысле странное?
– В смысле, что оно звучит похоже на то, что означает.
Он пробует это слово на вкус:
– Лапы.
– Лапы, – повторяю я.
– Ты прав, – говорит Верней.
С минуту мы молчим. Просто смотрим в экран, и я не позволяю мыслям разбегаться.
– Знаешь, какое ещё слово похоже на то, что оно означает? – спрашивает Верней.
– Какое?
– Шорох.
Шорох, думаю я. И произношу вслух:
– Шорох. Действительно. Работает!
Я думаю о том, много ли людей на свете сразу поняли бы, что я имел в виду насчёт слова «лапы», как это понял Верней.
На экране не происходит абсолютно ничего. Просто пустой холл. Верней говорит, что слежку доверяет мне, а сам пойдёт и намажет нам крекеры арахисовым маслом.
– Проблема с мистером Икс, – говорит он, вручая
