Выставка стекла - Анатолий Макаров

И пояснил, что именно по этому поводу рассчитывает на ее память.

— Это разумно, — думая о чем-то своем, заметил Вячеслав Иванович. — В этом есть смысл.

И тут же, улыбнувшись приветливо и свойски, сказал, что не смеет больше задерживать двух таких выдающихся людей, завтрашних выпускников, у которых сейчас наверняка масса серьезных дел в связи с преддипломной практикой, подготовкой к экзаменам и вообще с грядущим вступлением в большую жизнь, которой так необходимы сейчас по-новому, по-современному мыслящие молодые специалисты.

В итоге получилось так, что Инна и Вадим вышли в коридор как бы вдохновленные заботливым не то чтобы начальственным, но, так сказать, ответственно-значительным напутствием. И только в молчании пройдя несколько метров по глухому полутемному факультетскому коридору, почувствовали, быть может, одновременно, что им не хочется глядеть друг на друга.

Однако Вадим все же остановил Инну и почти силой заставил повернуться к нему лицом.

— Что ты несла перед этим… органистом? — по интенсивности чувства его шепот можно было считать криком. — Ты ведь прекрасно знаешь, что в «Национале» расплачивался Севка?!

От неприличной почти злости у Вадима перехватывало горло, язык будто задевал то и дело невидимые препятствия.

— А если бы, если бы даже и не знала… то все равно… ты же понимаешь, что они шьют Севке! На что хотят его наколоть!

Он хотел напомнить, как всего только два дня назад она металась по вечерней Москве, как готова была переполошить весь мир, с моста сигануть, сжечь себя на Красной площади, но все эти праведные, неотразимые упреки костью застревали у него в горле, а с губ слетали только маловразумительные, отрывистые вскрики:

— Как ты могла! Ты что, не соображала? От тебя ведь ничего не требовалось, кроме объективного свидетельства!

Инна своевольным обидным движением высвободилась из его рук, брезгливо повела плечами, словно отряхиваясь, и сказала, что ему все равно никогда ничего не понять.

Потому что его жареный петух не клевал и он представления не имеет, как все бывает на свете, чем оборачиваются эти самые так называемые объективные свидетельства. И какую пользу способно принести объективное нежелание давать какие бы то ни было свидетельства и показания.

Самое обидное было в том, что, как всегда, ее слова подействовали на Вадима убеждающе, — не смыслом своим, с прямым смыслом ему трудно было смириться, но интонацией, с какою прозвучали, выражением лица, которому соответствовали, всем запечатленным в них состоянием души. Как всегда, показалось, что она знает нечто, ему неведомое.

На следующий день пришла весть, что Севку отпустили, и Вадиму тем более стало казаться, что именно в Инниных словах была скрыта какая-то недоступная ему тайна такого благополучного оборота событий, что именно избранная ею во время очной ставки тактика способствовала этому быстрому освобождению.

Да и беседа с Вячеславом Ивановичем по прошествии дней не внушала больше таких уж опасений. Вадим даже мало-помалу рассказывать о ней стал за рюмкой в особо свойской компании. И даже имя чуть было не пострадавшего приятеля почти привык употреблять, почему бы и нет, в конце концов, после всех передряг Севка взялся за ум и махнул с геологической партией куда-то на Саяны.

…На преддипломную практику Вадим с чувством незаслуженного ежедневного счастья ходил в Институт новейших проблем, по сути дела, пропадал там целыми днями, в его библиотеке, оборудованной светлыми финскими стеллажами, в кабинетах, где на столах сотрудников кипами лежали иностранные журналы, в которых научные статьи вполне академического свойства перемежались глянцевыми фотографиями красоток и гоночных автомобилей, да просто в коридорах, почти в любое время дня наполненных остроумным вселенски непочтительным трепом. Инна тоже время от времени появлялась в этих стенах — поработать в библиотеке, проконсультироваться с руководителем дипломной работы. Но несмотря на всю контактность и обаяние она в институте так и не сделалась своей.

С Вадимом они выглядели по-прежнему хорошими друзьями, и тем не менее после той памятной, не объявленной официально очной ставки в кабинете замдекана между ними как бы возникла перегородка из идеально прозрачного новейшего пластика, сквозь которую не проникали никакие душевные импульсы. Ни тобою посланные, ни те, какие ты мог бы уловить.

Порой Вадиму казалось, что незримая эта преграда целиком создана обиженным его самолюбием, вдруг ни с того ни с сего охватывала его сладкая тревога того позднего сентябрьского вечера, и даже листва начинала шуметь над его головой, однако проходила секунда, и становилось темно, понятно, что ни тревожного прекрасного сидения в университетском дворе, ни теплого прикосновения колен, ни кипящей над головами листвы не было на самом деле никогда.

Он почти смирился с этим фактом, при одном, однако, внутреннем условии, хорошо, пусть все это ему примстилось, но тогда примстилось и другое — и рослый десятиборец в профессорских тяжелых очках, и назойливые выяснения, кто за что заплатил, якобы имеющие принципиальное значение для судеб страны, и холодная, брезгливая красавица, отдаленно напоминающая возлюбленную одноклассницу.

В конце мая после защиты дипломов на факультете происходило распределение. Вадим воспринимал его как неизбежную и даже приятно волнующую формальность, памятуя о том, как заинтересованно и сердечно отнеслись в институте к его диплому. Не сумев скрыть радости, улыбаясь простодушно во весь рот, подошел он к столу, за которым разместились члены Государственной комиссии, щелкнул в нетерпении авторучкой, готовясь поставить где надо свою согласную подпись, и лишь в самый последний момент заметил, что в графе назначения указана контора, не имеющая никакого отношения к его обожаемой «фирме». Вначале он, разумеется, не поверил глазам, принялся панически растолковывать, что произошло досадное недоразумение, что его дипломом, оцененным на «отлично», руководил знаменитый доктор наук из того самого института, где он в течение года проходил практику…

— Вы же видите, как называется организация, в распоряжение которой вы направляетесь, — сухо заметила ему заместитель декана Зоя Константиновна. — Других заявок на вас нет. Что же касается института, о котором вы толкуете, то многие желали бы туда попасть. Однако увы… оттуда поступило лишь одно-единственное требование, и к вам оно не имеет никакого отношения.

К вечеру выяснилось, что отношение оно имело к Инне.

Обо всем этом Вадим рассказал мне в ту последнюю февральскую субботу, когда в просторной квартире одного из наших ребят собрались мы на вечер встречи по случаю тридцатилетия школьного выпуска. Хорошо выпив, но не захмелев, а только расслабившись, отойдя душой, мы сидели в замечательной кухне, которую наш рукастый одноклассник превратил отчасти в свою мастерскую, и трепались без всякого осознанного умысла о прожитой жизни, о своих конторах, в которых протрубили Бог знает сколько времени, о трусости начальства и о кознях прохиндеев-карьеристов, о том, что платят мало, но жить все же дают, извернуться можно…

Вадим говорил о том, что на работе к нему всегда относились хорошо, что называется, ценили и ценят, охотно поручают сложные запутанные, неблагодарные дела. Но вот что характерно, за все эти годы ни одному начальнику — ни прогрессивному, ни реакционному, ни компетентному, ни профану, ни хорошему, ни дурному не пришло в голову предложить Вадиму какой-либо ответственный пост, как говорится, смеха ради.

— Мне он не нужен, — кипятился Вадим, — в гробу я видал все их карьеры, но ведь ни разу!

Я кивал в такт его иронически горьким вскрикам и думал о том, как уныло похожи наши судьбы. Меня, например, семнадцать лет не выпускали за границу. Без каких-либо объяснений, резонов или просто намеков. Не выпускали, и все. Выдавали характеристики, включали в списки, а потом сухо извещали, что паспорт мне не выписан. Или что необходимость в поездке отпала. Вот и все, ноу коммент, как говорят в таких случаях англичане. Без комментариев. Идите, работайте. Мы и работали, шагали, брели, тянули воз, мало-помалу теряя из виду перспективу этого нашего неустанного движения, все больше подобного бегу на месте, утешаясь маленькими попутными радостями, вот можно передохнуть, вот близится очередной юбилей, вот с периферии приехал коллега и привез кое-что в кейс-атташе. Как говорится, из собственных подвалов.

Мне самому первую в жизни заметную должность предложили за две недели до этого тридцатого вечера встречи. Первые полчаса было лестно, все-таки оценили. А часа через два понял, что ни малейшей радости новое кресло в новом престижном учреждении мне не доставит. Хуже того, с тоскливым чувством догадался, что и пользы от меня на этом месте будет немного. Раньше надо было предлагать, это лет десять-пятнадцать назад, пока не испарилась еще, не выветрилась, не сошла на нет та вера в свое предназначение, с которой вышли мы из школьных дверей в конце пятидесятых. Позвонил, поблагодарил за честь и отказался.