Выставка стекла - Анатолий Макаров

Утром, когда измотанный кошмарами и беспрестанным просыпанием Вадим пил чай, в коридоре затрезвонил телефон. Оказалось, что спрашивали его.

— Вадим Сергеевич? — осведомился в трубке незнакомый и какой-то не вполне серьезный, вроде бы подначивающий голос. Вадим и решил, что его разыгрывают какие-нибудь полузабытые знакомые — ничего остроумнее не придумали, как обратиться к нему по имени-отчеству.

— Повидаться бы нам надо, потолковать, а, Вадим Сергеевич, — настоятельно и по-прежнему весело, скорее даже оптимистично предложила трубка, и Вадим с запоздалым сомнением осознал, что розыгрышем тут и не пахнет.

— Я не против, — пробормотал Вадим, стыдясь своего незнакомого, блеющего голоса.

— Вот и замечательно! — восхитился неизвестный собеседник. — Просто чудесно, что не против! Тогда и откладывать не будем, а? Как вы считаете? В одиннадцать вас устроит? Прямо в ваших, как говорится, пределах, на родимой вашей территории…

— То есть на факультете? — спросил Вадим, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно и мужественно, по крайней мере, не выдавая постыдного его мандража.

— Так точно, — со служебной определенностью подтвердил незнакомец. — Жду вас в деканате. Ровно в одиннадцать.

И в тоне его на прощание промелькнула безапелляционность приказа или распоряжения.

— О себе заботься! — пришли на память настойчивые советы Зои Константиновны, сейчас они одновременно и раздражали, и казались разумными.

Вадиму представилось, что логичнее всего придерживаться той версии, которую предусмотрительно избрал Севка в гостях у Толика Барканова, заявить, что никакого американца Чарльза он знать не знает, а знаком лишь с экскурсоводом чехословацкой выставки стекла Карелом. Именно так отрекомендовал его Шадров, в таком качестве и воспринимал его во время обеда в «Национале».

Эта мысль считать американца чехом показалась Вадиму весьма надежной и прочной, приближаясь к университетской ограде, он уже почти искренне верил в то, что иностранцы для него, что китайцы, все на одно лицо.

Мелькнула надежда, а вдруг об этих проводах ничего и не известно, дай Бог, чтобы так, потому что иначе Толику в его Либаве грозят крупные разочарования.

Так и не выработав единой линии обороны, мечась истомленной душой от подлости к благородству, Вадим переступил порог Зоиного кабинета.

Сама Зоя Константиновна в лучшем своем стиле корректной деловой женщины, элегантной, уверенной в себе, разговаривала с видным молодым очкариком вполне ученого облика, разве что плечи у него под добротным серым пиджаком угадывались чересчур круглые.

— Вот и наш отличник, — вроде бы с едва ощутимой насмешкой, но, может быть, и с лучшими чувствами представила Зоя Константиновна Вадима и, улыбнувшись очкарику с теплотой коллеги, сказала, что не хочет мешать их конфиденциальному разговору.

На это замечание, как только дверь за Зоей закрылась, очкарик тоже улыбнулся, однако, с такой студенческой свойскостью, что у Вадима тотчас благодарно потеплело в груди. Он поспешил заглушить в себе эту неосторожную поспешную благостность, тем более что перед глазами у него внезапно возникло солидное, тяжелое удостоверение в красной корочке, извлеченное мужчиной из внутреннего кармана пиджака. Вчитаться в замысловатую вязь тушью выведенных букв Вадим постеснялся, и очкарик, уловив его состояние, протянул ему дружески свою широкую твердую ладонь:

— Вячеслав Иваныч!

Этот сердечный жест в сочетании с надежной крепостью рукопожатия вновь невпопад смягчил Вадимову настороженность, и он от души выругал себя за эту рабскую собачью готовность покупаться на малейшую тень отзывчивости и ласки. Вероятно, в нарочитом своем ожесточении он переборщил, потому что, посмотрев ему прямо в глаза Вячеслав Иванович произнес негромко и доверительно, что понимает состояние Вадима.

— Знаю, какие после всего того, что было, у людей к нам отношения. Сам бы не поверил, если бы кто-нибудь отнесся к такому приглашению как к чему-то заурядному… В домоуправление и то с опаской идем, будто грех за собой чуем… Сколько лет должно пройти… Но вы должны сознавать, — в голосе Вячеслава Ивановича зазвучала покоряющая мужская прямота, — что с прошлым в нашем ведомстве покончено раз и навсегда. Тех людей, вы меня понимаете, в наших рядах не осталось. В кадры пришел совсем иной контингент. Совсем иной, — повторил он после краткой паузы, как бы давая понять, что именно к этому контингенту и принадлежит, более того, отчасти его олицетворяет, эту новую когорту чекистов, не случайно вспомнивших о самом первом, революционном, романтическом именовании их службы, вот таких вот плечистых, спортивных, все на свете прочитавших современных парней.

Вадим не знал, что ответить на это прямодушное вступление, по привычке он едва ли не виноватым себя чувствовал по той причине, что такой приятный, интеллигентный человек должен перед ним вроде бы оправдываться.

И обнадеживал себя мыслью, что Севкины дела, дай Бог, не так уж и плохи, если находятся в руках вот таких вот симпатичных, открытых мужиков из нового контингента. Потому что в глазах контингента прежнего, к которому относился Вадимов сосед по квартире отставной прокурор Сергей Федорович, все их поколение выглядело преступным, антисоветским, отступническим уже по поводу узких брюк и поднятых воротников, по причине песенок и гитар, не говоря уж об интересе к джазу и Хемингуэю. Но ведь этому Вячеславу Ивановичу, который носит клевый вполне «штатский» костюм, не надо объяснять, что любовь к Хэму вовсе не противоречит любви к Родине и даже неким, не вполне внятным, но очевидным для Вадима образом именно ее воспитывает и укрепляет.

— Вы знакомы с Всеволодом Шадровым? — спросил Вячеслав Иванович и, не дожидаясь утвердительного кивка, задал следующий вопрос: — Что вы можете о нем сказать?

— Он мой товарищ, — после короткой паузы ответил Вадим и, опасаясь показаться чересчур осторожным, поправился: — Мой друг.

Потом стал рассказывать, что дружит с Севкой с самого детства, знает его как человека умного, глубокого, быть может, подверженного различным влияниям, излишне увлекающегося, но в сердцевине своей глубоко порядочного.

Вадим почему-то чувствовал, что, отвечая, нельзя опережать и предвосхищать следующие вопросы, и оттого постарался не произнести раньше времени ни слова о совершенной Севкиной политической благонадежности.

Отметив то сосредоточенное внимание, с каким выслушивал его Вячеслав Иванович, Вадим ощутил, что речь его льется свободнее и легче, неподдельные чувства все точнее и точнее находили выражение в словах. Впервые в жизни он не просто отызвался о друге, но как бы давал ему ничуть не формальную, чрезвычайно важную, быть может, все на свете определяющую характеристику, и чувство ответственности совершенно натурально, без малейшей натуги побуждало его к благожелательности. Ему самому вдруг сделались очевидными многие прекрасные черты Севкиного характера, в суете жизни заслоненные мелкими обидами, дружескими подначками, рутиной быта, Севкина несомненная доброта, например, широта его натуры, интерес и любопытство к людям.

Вячеслав Иванович время от времени солидно кивал красивыми очками в такт его словам, и это еще больше вдохновляло Вадима. Встретив понимание, он перестал осторожничать и уже не столь тщательно подбирал слова, рассчитывая больше на убедительность тона, допустимого между понимающими друг друга людьми. Да чего там, почти своими, в том смысле, что похоже мыслящими, одни и те же книги прочитавшими, одной и той же музыкой отводящие душу.

Так вот, подобно музыканту, который, исчерпав себя в сладких муках импровизации, возвращается к изначальной теме, Вадим, припомнив разнообразные Севкины достоинства, пришел к выводу, что самый его первый довод в защиту товарища обладал наибольшим весом.

— Шадров — порядочный человек, — повторил он уверенно, чувствуя, что установил с сотрудником всемогущего ведомства душевную, не требующую пояснений связь.

— Порядочный? — блеснув толстыми стеклами очков, переспросил Вячеслав Иванович. — А где же была его порядочность, когда он с агентами ЦРУ по Москве шатался? Почему не помешала ему Родину продавать, перед толпой, как на ярмарке, и оптом, и в розницу? Странные у вас представления о порядочности, — поражался Вячеслав Иванович уже без всякого дружеского участия, железным непроницаемым голосом общественного обвинителя, идейного борца, командира, пресекающего трусливую панику.

— Разве может порядочный человек клеветать на свой народ, на строй, который он установил в революционной борьбе, на трудности, какие он переживает? Да свинья этого не сделает, потому что даже у свиньи, наверное, есть благодарность к родной крыше, к тому месту, где ее кормят, а у вашего товарища эти свойства отсутствуют. Начисто! И главное — порядочный! — праведно негодовал Вячеслав Иванович. — Матери родной в лицо плюнуть на потеху врагу, это называется порядочность?