Выставка стекла - Анатолий Макаров

От этих слов недоверчивый Вадим почувствовал душевное смятение, похожие мысли время от времени досаждали ему, вернее, ослепляли своей заносчивой дерзостью.

— Плохо живешь, от того в себя и не веришь, — Зоя продолжала поражать Вадима пониманием его вовсе не такой уж сложной, как оказалось, психологии. — Ничего, это дело поправимое. Раз-другой повезет по-настоящему, заслуженно, по существу, и вдруг почувствуешь себя совсем другим человеком.

От этих надежных, безусловных предсказаний Вадим краснел, будто от чрезмерных похвал в лицо. А Зоя Константиновна между тем суховато, по-командирски и потому особенно обнадеживающе подводила итог этому разговору, этому нежданному вызову студента-дипломника в заветный кабинет, где решаются судьбы.

— Короче, есть на тебя запрос. — Она погасила папиросу и мужской сильной ладонью похлопала два раза по красивой синтетической папке на столе, как бы подтверждая основательность своих слов и сама в них убеждаясь.

Осчастливленный Вадим, истомленный напрасной тревогой, не в силах больше переживать муку официального и в то же время почти родительского благословения с излишним, пожалуй, проворством вскочил со стула, принялся невпопад благодарить, еле сдерживаемым порывом всего своего существа, одетого в джинсы калининского производства за шесть пятьдесят пара, обутого в польские туристские ботинки на тракторном ходу, стремясь за дверь.

— Постой, постой, — будто вспомнив о чем-то постороннем, но важном, произнесла Зоя Константиновна, и Вадим тотчас ощутил, как оборвалось его сердце.

— Постой, — повторила Зоя, раскуривая новую папиросу и указывая ему глазами на стул, с которого он только что поднялся. — Не спеши. Думаешь, понравился академику Мхитаряну и дело в шляпе? Нет, дорогой, тут еще кое-кому понравиться надо… Не разочаровывать кое-кого, так скажем. Не маленький, мог бы и понимать.

Вадим почувствовал, что разом вспотел, и сделался самому себе противен, так случалось в отрочестве, когда прихватят тебя где-нибудь в чужом дворе — местная кодла, прежде чем лупить, начнет издеваться, а ты отчаянно трусишь и одновременно презираешь себя за трусость, за бессилие.

— Садись, садись, — приказала ему Зоя напрямую, — что у тебя за отношения с этим нашим бывшим студентом… как его… с Шадровым?

— Он мой школьный товарищ, — обтекаемо, как ему показалось, ответил Вадим.

—А ты знаешь, чем этот твой товарищ занимается? — жестко спросила Зоя. — С иностранцами якшается, с американцами, с гражданами ФРГ…

Вадим хотел было осторожно заметить, что не видит в этом ничего предосудительного, раз этих людей пускают в нашу страну, почему же нельзя с ними общаться, хотя бы ради языковой практики, Шадров ведь не спекулянт, не фарцовщик…

— А ты знаешь, что все иностранцы шпионы? — сразила его своею определенностью Зоя. И, словно понимая, что его шокирует такая грубая, давних времен и нравов однозначность, от души потешилась над его идеализмом.

— Ты что думаешь, если мы с каждой трибуны про мирное сосуществование вещаем, то к нам миротворцы и едут, голуби с веткой в клюве? Противники, заруби себе на носу, идеологические диверсанты, политические разведчики. Ты думаешь, его «советского завода план» непременно интересует, как вы в своих дурацких песнях поете, а он вас, дураков, изучает, вашу трепотню анализирует, досье на вас заводит, анкеты составляет…

Никогда еще Зоина причастность к некоему ведомству, о которой по факультету ходили слухи, не обнаруживалась с такою непреклонной простотой, раньше в глазах Вадима она добавляла заместителю декана лишь особой туманной значительности, какою окружен всякий человек с репутацией прикосновенного и посвященного.

— На него запрос пришел из института исследований, — куражилась Зоя, — а он что себе позволяет? По кабакам шляется с иностранцами! Хорош дипломник, выпускник университета!

В этот момент Вадиму сделалось по-настоящему страшно, безжалостная тоска сжала сердце, неприятной холодной испариной выступила на лбу. Сразила мысль о том, что про него все, оказывается, известно. Полтора часа просидели в обеденное время незагульное в этом проклятом «Национале», и вот, пожалуйста, этот ничего не значащий, ровным счетом ничего не означающий факт уже запротоколирован и занесен в некие тайные, неподвластные времени анналы. Сейчас Зоя упомянет и выпивку у Толика Барканова, ужаснулся Вадим, тогда вообще конец, мрак, волчий билет. Привести подозрительного американца в дом военнослужащего, балтийского моряка, находящегося в краткосрочном отпуске, — да если бы самому Вадиму доложили о таком поступке, он не оставил бы его без внимания.

Именно так сознавал он с ужасом, не оставил бы. И не мог произнести ни слова в свое оправдание.

Должно быть, это его подавленное молчание, не прерванное ни малейшей попыткой защититься, оспорить предъявленные факты, выставить себя случайной жертвой неосмотрительности, то есть, по сути дела, пострадавшей стороной, каким-то образом подействовало на Зою Константиновну.

Она смягчилась так же внезапно, как и рассвирепела, вновь сделалась обаятельной деловой женщиной, у которой сквозь привычную государственную озабоченность проглянула все понимающая родительская печаль.

— В общем, так я тебе скажу, — произнесла Зоя совсем по-домашнему, заботливо и участливо, будто не только его беду разводя руками, но и свое сердце скрепив усилием воли, — если где спросят, ты от товарища своего отмежуйся.

— Ничего, ничего, — пресекла она еще не прозвучавшие из Вадимовых уст возражения, — не терзайся, твой приятель не больно-то терзался, когда втянул тебя в эту историю. Хорош гусь, сам на каждом углу невесть что языком треплет да еще друзей подводит под монастырь.

Так все-таки знает она про визит к Барканову чехословацкого гида Карела или не знает, томился неведением Вадим; если знает, значит, знают и там, потому неприятностей не оберешься, и Толику на своей седой Балтике тоже. А может, и вправду лучше придерживаться версии об экскурсоводе с выставки стекла, соблазнила его догадка, тотчас же поразительным образом уловленная Зоей Константиновной

— Только упаси тебя Бог врать, — поморщилась она, — юлить и вообще выкручиваться. Отвечай конкретно и точно, рассказывай все, как было. Это, поверь мне, всегда вызывает симпатию и желание помочь человеку. В данном случае тебе. Не забывай, какой институт хочет видеть тебя среди своих сотрудников.

— Я не забываю, — через силу произнес Вадим, поняв, что наконец можно уйти.

— Лишнего тоже не болтай, — вновь остановила его возле самой двери Зоя Константиновна. — Не активничай, соображений и домыслов не высказывай. Коротко и ясно, что видел, что слышал, и ничего больше.

Надо было срочно повидаться с Инной, предупредить ее о возможном вызове куда следует, рассказать ей о Зоином предупреждении, посоветоваться, обсудить схему дальнейшего совместного поведения. Именно совместного, ведь если ему предъявят претензии за посещение «Националя» в компании американца, то Инну ожидают те же упреки и улики. А то и почище, если она, не дай Бог, еще кому-либо брякнула про свои безумные планы насчет контактов с иностранными корреспондентами.

На факультете Инны не было. Ни в аудиториях, ни в читальном зале, ни в заветных уголках, где старшекурсницы вместе с младшекурсницами из числа тех, что побойчее и посмазливее, сладко курили вонючую «Шипку» и обсуждали, надо думать, кавалеров, ухажеров, любовников и просто «интересных мужиков» из числа преподавателей.

Безуспешные поиски, лихорадка и досада сочетались у Вадима с неотступным зудением тревожной мысли: где и когда придется давать объяснения по поводу фальшивого гида с чешской выставки, вызовут ли его куда следует особой повесткой или же приедут, как за Севкой, на черной «Волге»…

Расстроенный Вадим побрел домой, на каждом углу забираясь в пропахшую куревом и мочой телефонную будку, чтобы набрать Иннин номер. Трубку никто не снимал…

Вечером к телефону подошла Иннина мама. Своим сладким, богатым интонациями голосом ответила, что Инночки нет дома и что вернется она, скорее всего, очень поздно.

Поздно позвонить Вадим, естественно, постеснялся, хотя заснуть долго не мог, почти всерьез поверив в то, что с минуты на минуту загремит дверной звонок и в квартиру войдут высокие мужчины в китайских светлых плащах, пригласят одеться и следовать за ними…

Они и вошли, сначала именно такие, высокие, в песочных макинтошах, лицами похожие на гида с американской выставки Чарльза, он же Карел, потом другие, в военной форме какого-то устаревшего, словно бы вохровского покроя, потом еще какие-то в широкополых шляпах, закрывавших туманные, неясные лица…

Утром, когда измотанный кошмарами и беспрестанным просыпанием Вадим пил чай, в коридоре затрезвонил телефон. Оказалось, что спрашивали его.