Хроники железных драконов (сборник) - Майкл Суэнвик

Мимо мелькали окна с бледными пятнами лиц. Дул сильный холодный ветер, грозивший вырвать Вилла из седла, бросить его вниз на камни, на верную смерть. Но рядом с любимой он об этом не думал, он просто был счастлив.

На вершине Вавилонской башни неровной зубчатой короной сидело кольцо небоскребов, названных по знаменитейшим священным вершинам мира: Килиманджаро, Олимп, Улуру, Синай, Мак-Кинли, Тянь-Шань, Амнэ-Мачин, Аннапурна, Попокатепетль, Меру, Фудзи… По традиции высочайшему из них, какой бы небоскреб ни был высочайшим в данный конкретный момент, давалось название «Арарат», в честь горы, отдавшей свою каменную плоть на строительство Вавилона. И на самом верху этого мощнейшего и высочайшего здания был расположен Дворец Листьев. Усердно работая крыльями, гиппогриф летел прямо к нему.

– Куда это мы? – крикнул через свист ветра Вилл.

– Там увидишь.

Сам дворец, утопавший в буйно разросшихся садах и построенный в стиле Второй империи, представлял собой нечто вроде свадебного торта из белого сверкающего мрамора. Но стены крепости, служившей ему цоколем, были серыми и безликими и почти не имели окон. К этим стенам, выходившим на четыре стороны света, были прикованы кандалами четыре титана. Гог смотрел на север, Магог – на восток, Гогмагог – на юг, а четвертый гигант, не имевший имени, – на запад. Это были Стражи Четырех Четвертей, которые всю Первую Эпоху держали на себе мир, но затем взбунтовались против наследников Мардука и были в наказание закованы в кандалы, а затем помещены сюда, где администрации Его Отсутствующего Величества было легче за ними присматривать – и где, при случае, она могла воспользоваться их провидческими способностями.

Гиппогриф приземлился на балкон настолько маленький, что издалека его попросту не было видно, и расположенный рядом с лицом западного титана. Голова титана была высотою в два роста Вилла, он словно не замечал их присутствия, а продолжал всматриваться в далекий горизонт.

– Дай мне курицу, – сказала Алкиона. – Достань из седельной сумки диктофон, проверь, чтобы на микрофоне был ветрозащитный экран, а затем проверь запись. Вся документация по этому делу должна быть очень четкая.

Вилл достал из корзины одну из куриц и передал ее Алкионе. Когда диктофон был проверен и запущен, Алкиона сказала:

– Сегодня день Кракена, вандемьер[75], год Монолита, время, – она взглянула на часы, – приблизительно два тридцать дня.

Достав из поясной сумочки маленький серебряный серп, она отхватила курице голову и быстро повернула судорожно бьющуюся тушку таким образом, что брызги крови летели прямо на губы титана. Губы, похожие на два растрескавшихся выветренных камня, медленно раздвинулись. Серый, словно гранитный, язык высунулся и облизал их.

– А-ах, – вздохнул титан. – Давно, давно меня не кормили.

– Так покажи же тогда свою благодарность. Ты шевелился, наши наблюдатели отчетливо это видели. Что ты такое увидел, что тебя так встревожило?

Солнце померкло,Земля тонет в море,Срываются с небаСветлые звезды,Пламя бушуетПитателя жизни,Жар нестерпимыйДо неба доходит.

Титан умолк.

– Великолепно, – сказала Алкиона. – Услышав такое, наши будут просто в восторге.

– Это из «Мотсогнирсаги», одной из священных книг рода карликов, – сказал Вилл, нажав предварительно паузу, чтобы голос его не записался. – Впрочем, мне говорили, что никто из поверхностных никогда ее не читал.

– Ну что ж, верь не верь, но это куда более внятно, чем вся та чушь, с которой мы обычно имеем дело. Дай мне еще одну курицу. – Алкиона кивнула Виллу, чтобы он снова включил запись, и повторила ритуальное кровопускание. – Какую форму принимает эта угроза?

– И другое знамение явилось на небе: вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим; хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю[76].

– Этого я не знаю, – заметил Вилл.

– Зато я знаю, – огрызнулась Алкиона, – и ничего хорошего это не сулит. Еще одну курицу! – Снова брызнула кровь. – Так это что же, будет война?

– Я видел войну. Я видел войну на земле и на море. Я видел кровь, струящуюся из раненых. Я видел тела, валяющиеся в грязи. Я видел разрушенные города. Я видел голодающих детей. Я видел отчаяние матерей и жен…[77] В ответ я говорю: пусть они только попробуют[78].

– Все веселее и веселее. Еще одну курицу!

– Это будет последняя.

– Ты просто пиши там и не мешайся, ладно? А что, эти беды совсем уже близко? – спросила Алкиона у титана. – Или ты видишь их в будущем?

– Куриная кровь очень жиденькая штука, – пророкотал титан.

– Вот уж не знала.

– Как же долго торчу я здесь и все сохну и сохну. Ну как же хочется чего-нибудь покрепче.

– Жизнь – штука тяжелая.

– Когда-то я извлекал кровь из миллионов таких, как ты. Толпы и толпы сходились ко мне на ладонь, а я давил их, как зерна граната, и выжимал из них сок. Я пил и пил, и даже того, что проливалось у меня мимо рта, хватило, чтобы сделать горы красными, а моря темными, как вино.

– Отвечай на мой долбаный вопрос. То, что ты видишь, оно уже близко? Или только когда-то будет?

Огромные каменные глаза медленно развернулись в орбитах и взглянули на Вилла с Алкионой. Затем с той же медлительностью они развернулись назад.

– Оно уже здесь.

Огромное каменное лицо вновь застыло в неподвижности.

Вилл выключил диктофон.

В приступе ярости Алкиона сшибла ногой с балкона куриные трупики и швырнула вслед за ними пустую корзинку.

– Ну всегда, всегда одно и то же – высокопарные слова, которые ровно ничего не значат, и зловещие предупреждения об угрозах, неизвестно каких и неизвестно откуда! Теперь мне придется угробить добрых три дня, сочинять отчеты, из которых вроде бы получится, что мы тут что-то действительно узнали, а не плюхнулись мордой в лужу. Не знаю, почему бы нам просто не прикрыть нашу долбаную лавочку. – Она вспрыгнула в седло и протянула руку Виллу. – Залезай.

– Подожди. – Вилл достал швейцарский армейский нож, резанул по своей левой ладони косой крест и смочил брызнувшей кровью серые каменные губы. – Это не слишком много, – сказал он, – но ничего лучшего у меня нет, да и ты ничего лучшего быстро не добудешь.

Медленно, очень медленно губы всосались в рот – будь они из обычной плоти, это имело бы вполне определенный сладострастный оттенок – и столь же медленно вернулись в прежнее положение, уже облизанные начисто.

– В тебе есть смертная кровь, – сказал титан.

– Я знаю. Но кормил я тебя совсем не ради этого.

– И темная сила. Ты считаешь, что обуздал ее, но это не так. Чудовище залегло в твоих потаенных глубинах и набирает силу.

– И не ради этого.

В огромных серых глазах появился злобный отблеск.

– Тогда спрашивай.

– Возможно, я хочу большего, чем мне положено, – начал Вилл, – но мне это ровно по хрену. Да мне и все ровно по хрену, кроме Алкионы. Смогу ли я ее завоевать? Может ли наша любовь быть долговечной? Сможем ли мы прожить вместе до конца наших дней? Это все, что мне хочется знать.

Губы титана слегка изогнулись, так что на каменном лице появилась откровенная издевка.

– Тебе нет нужды обращаться к оракулам, и без того понятно, что о браке леди из рода Л’Инконну и претендента на Обсидиановый Престол не может быть и речи. Особенно после того, как ты насмерть поссорился с ее братом. Но ты меня все же спросил, и таково мое предсказание. Если хочешь услышать больше, ты должен порезать себя еще раз, и поглубже.

Вилл дважды полоснул себя по руке и нагнулся, чтобы смочить своей кровью издевательски изогнутые губы.

– Я откажусь от всех претензий на царский сан! Я буду ее альфонсом, ее никем не признанным рыцарем, ее тайным обожателем! Сможем ли тогда мы быть вместе?

– Нет. – Улыбка титана стала не только издевательской, но и жестокой. – Весь Вавилон вступит в заговор, чтобы не дать вам соединиться. Выдави из себя еще немного крови и спроси, есть ли для тебя хоть какая-то надежда в этом огромном мире.

Рука Вилла и так уже была сплошь изрезана, но он полоснул себя еще раз.

– Где угодно, в любом месте мира! – крикнул он. – Предложи мне надежду. Хоть какую-нибудь! Любую, какую угодно!

Хохот титана был похож на раскаты грома.

– Ни в каком месте Фейри не найдете вы себе тихую гавань и ни в каком другом месте этого мира, и, проживи вы хоть сотню веков, ни в одном из сотен миров не будет вам ни минуты покоя.